Борис Галин - В одном населенном пункте

— Как сосед справа? — первым долгом спросил он.

Соседом справа Егоров называл секретаря соседнего райкома партии. Наш район соревновался с соседним районом, и рабочее утро Егорова начиналось с этого вопроса: как сосед справа? Я показал ему сводку суточной добычи и погрузки угля у соседа. Егоров повеселел: сосед тоже справлялся с задачей. Он подошел к столу, на котором лежала кипа нечитанных за неделю газет, и сказал:

— Чем живет мир? — Взял в руки кружку горячего чаю, которую ему принесла тетя Поля, и, прихлебывая чай, стал читать иностранные телеграммы.

— В Англии угольный голод, — сказал он громко. — Лейбористы не могут справиться… А мы — мы зиму выиграли! — уверенно сказал он. И по всему видно было, что ему, советскому человеку, приятно сравнить две битвы этой зимы — у нас, в ожившем после немцев Донбассе, и битву там — за Ламаншем.

Он читал газеты, но видно было, в его сознании жила одна цифра — цифра добычи и погрузки угля… «Подумать только, мы сегодня, в тяжелейших условиях выполнили план погрузки на 100,9». Одна из шахт все еще беспокоила его. Там отставали с погрузкой. Он позвонил парторгу и спросил его: выправилось ли положение? Парторг ответил, что погрузке мешает пурга.

Егоров всем корпусом откинулся назад, заглядывая в заиндевевшее окно, и вдруг сказал:

— Разве это пурга!.. Барометр идет на «ясно»…

Он забрался с ногами на диван, сказав, что подремлет с полчасика и чтобы я обязательно разбудил его, как только позвонят из обкома партии. Он сам хотел сообщить радостную сводку о суточной погрузке угля в тяжких условиях пурги. Было за полночь. По радио передавали симфонию Дворжака. Я слушал приглушенную музыку и не сразу уловил звук телефонного аппарата. Говорил секретарь обкома партии. Он спросил, где Егоров? Я ответил, что Егоров только что вернулся с шахты, — я разбужу его.

— Подождите, — сказал секретарь обкома, — пусть спит. Не тревожьте его… как вы сегодня сработали? Какая добыча, какая погрузка…

Я взял лежавшую на столе сводку и как только назвал первую цифру, цифру добычи, так Егоров поднял голову.

— Обком? — спросил он. И, прихрамывая, бросился к аппарату. Он взял трубку и голосом, сначала спокойным, а затем ликующим назвал процент погрузки — 100,9.

Слышимость была превосходная. Я услышал голос секретаря обкома.

— Маловато, — сказал секретарь обкома. — Учтите, товарищ Егоров, что ваш сосед слева погрузил больше вашего и делает все для того, чтобы долг покрыть. Учтите. Вот так… И еще учтите, товарищ Егоров: голоса вашего что-то не слышно в развернувшемся соревновании. Где ваши врубмашинисты, разве у вас нет своих Герасимов Запорожцев? Учтите, товарищ Егоров. Спокойной ночи. Вот так.

— Учтем, — сказал Василий Степанович. И машинально добавил: — Спокойной ночи.

Он долго стоял у стола, держа в руке телефонную трубку. Из Москвы все еще шла передача симфонии Дворжака.

— Маловато, — шепотом проговорил Егоров, — учтите, говорит… Сто и девять десятых… А как он нам дался, этот хвостик, эти девять десятых!.. Голоса, говорит, вашего не слышно… Учтите, говорит.

Симфония Дворжака стала куда-то удаляться.

— Ах, дорогой ПНШ, — сказал Егоров, кладя свою русую с седеющим хохолком голову на оперативную сводку, — как хочется спать! Тихо, говорит, живете. Учтите, говорит. Учтем, дорогой товарищ.

Да, барометр показывал «ясно». Близилась весна. Как-то поздно ночью я засиделся в парткабинете, готовясь к докладу. В дверь осторожно постучали. Вошел Герасим Иванович Приходько.

— Вижу у вас в окне свет, — сказал Приходько, — и решил: дай, думаю, загляну…

Он часто заглядывал к нам в райком. И на этот раз Герасим Иванович, очевидно, пришел о чем-нибудь посоветоваться. Я смотрю на его облепленные грязью сапоги и думаю, что привело его в столь поздний час. Но Герасим Иванович не сразу сказал, зачем именно он пришел в райком. Долго ходил он по комнате, трогал руками книги, которые были в его глазах кладезем величайшей человеческой мудрости — «первоисточники», как называл он книги учителей марксизма, вождей революции.

— Герасим Иванович, что у вас?

Он посмотрел на меня внимательно и вдруг решительно сказал:

— Товарищ Пантелеев! В чому суть життя?

Так вот какой вопрос волнует Герасима Ивановича! Признаюсь, я даже смутился — не каждый день мы задаем себе этот вопрос, в чем суть жизни. Герасим Иванович смотрит на меня умными, пытливыми глазами и терпеливо ждет, что я скажу.

— В чому суть життя? Товарищ Приходько, советские люди видят смысл жизни в борьбе за осуществление идеалов коммунизма…

Я взглянул на старого шахтера и по тому, как он тихонько вздохнул, снисходительно слушая меня, я сразу же почувствовал, что слова мои, может быть правильные сами по себе, но сказанные в общей форме, как-то мало трогают его. Герасим Иванович ждет от меня более живых слов.

— Та то ж я знаю, — проговорил он, давая мне понять, что в общей постановке вопрос о смысле жизни для него ясен. — А вот как…

И он сделал руками такой жест, словно поднимал какую-то тяжесть снизу. И этот жест я должен был понимать так: как мне, агитатору, мысль о коммунизме довести до сознания масс.

Взгляд мой падает на книгу, которую я до прихода Герасима Ивановича читал. Это ленинский том, раскрытый на статье «Великий почин». Я готовился к докладу о социалистическом соревновании и работал над ленинской статьей. Мне кажется, что и в этой статье можно найти истоки ответа на вопрос, в чем советский человек, человек творческих устремлений, видит смысл своей жизни.

«Коммунизм начинается там, — читаю я Ленина, — где появляется самоотверженная, преодолевающая тяжелый труд забота рядовых рабочих об увеличении производительности труда, об охране каждого пуда хлеба, угля, железа и других продуктов, достающихся не работающим лично и не их «ближним», а «дальним», т. е. всему обществу в целом, десяткам и сотням миллионов людей, объединенных сначала в одно социалистическое государство, потом в Союз Советских Республик».

Герасим Иванович взял в руки ленинский том и сначала про себя, потом медленно прочитал вслух:

— Коммунизм начинается там, где появляется самоотверженная, преодолевающая тяжелый труд забота рядовых рабочих об увеличении производительности труда.

Герасим Иванович бережно кладет книгу.

— Мудрые слова, — оживленно говорит он. — Я ж тому хлопцу казав: по труду и жизнь…

И вот оказывается, что этот вопрос — «в чому суть життя» — Герасиму Ивановичу задал навалоотбойщик Гуренков во время беседы о текущей политике.

— Вопрос, товарищ Пантелеев, — рассказывает Герасим Иванович, — как вы сами понимаете, острый и довольно-таки умственный… А было дело так… Сижу я с ребятами, читаю им районную газету и как всегда делаю сначала международный обзор событий, потом перехожу к главному вопросу нашей текущей жизни, вопросу о среднепрогрессивных нормах, товарищ Пантелеев. Государство, говорю, требует от нас, чтобы планы были большевистские: они должны быть рассчитаны не на среднеарифметические нормы, достигнутые в производстве, а на среднепрогрессивные нормы, то есть, как сказано в государственном плане, равняться в сторону передовых. И в этой связи я ставлю вопрос перед моими слушателями, вопрос о прогрессивном человеке, имея в виду жизнь стахановцев нашей шахты и сталинский подход к стахановскому движению. Как, говорю, ставил этот вопрос товарищ Сталин? Товарищ Сталин говорил нам: присмотритесь к товарищам стахановцам, что это за люди? Это люди культурные, подкованные, умеющие ценить фактор времени, смело идущие вперед… Будущность нашей индустрии — в стахановском движении. Оно содержит в себе зерно будущего культурно-технического подъема и, если далеко смотреть, зерно коммунизма…