Борис Галин - В одном населенном пункте

Так мы беседуем на тему дня, потом я перехожу к вопросам и ответам. Это мой постоянный принцип… И вдруг Гуренков задает мне вопрос: в чому суть життя? Я, товарищ Пантелеев, не сразу ответил. Надо, думаю, выиграть время, обдумать ответ. И я спрашиваю его: «А чей, говорю, смысл жизни тебя интересует, товарищ Гуренков? Какого, говорю, народа?» А он отвечает: «Это, говорит, безразлично, какого народа. Я, говорит, поставил вопрос в общем порядке. И имею в виду смысл жизни советского человека».

Смотрю я на Гуренкова и думаю, что же сказать ему. Весь мой авторитет агитатора пойдет побоку, ежели я осрамлюсь. Смотрю на него и думаю, а в чем же он видит смысл жизни? И мысль моя работает в одном направлении — в направлении борьбы за среднепрогрессивные нормы. И я сказал ему: сейчас, говорю, я отвечу тебе, только у меня к тебе будет такой вопрос: как, говорю, ты работаешь? Норму, говорю, выполняешь?

— Это, отвечает он, ответ не по существу, дядечка.

А сам, вижу, смутился. Стало быть, по существу я задал ему вопрос. И стал я ему объяснять, что из того, как человек работает, можно, я думаю, понять и даже почувствовать, в чем он видит смысл своей жизни.

Он выслушал меня и этак с усмешкой говорит:

— Вы, дядечка, узко смотрите на вопрос. Вы — человек старой формации, мало видели в своей жизни. А я, говорит, походил по белу свету, кое-чего на войне насмотрелся.

Но тут я его оборвал: «Брось, говорю, называть меня дядечкой. Фамилия моя Приходько, товарищ Приходько». Потом спрашиваю:

— Что же ты видел на белом свете?

А он снисходительно отвечает:

— Многое, товарищ Приходько. Я до самой Эльбы дошел. И готику видел, и гофрированные крыши, и механические поилки для рогатого скота…

И пошел, и; пошел про этот рогатый скот. Обида меня взяла… Ах, думаю, погоди ты у меня. Вдруг в дискуссию вступает слесарь Рыбалко — принцип у меня такой: имеешь вопрос — свободно оглашай его. А Рыбалко этот — из перемещенных, долго томился в немецком плену. Душит его что-то, глаза сверкают, хочет сказать, но выговорить не может.

— А людей, тихо говорит он, людей ты видел, как их фашисты истребляют, как они из них мыло варят, как они в душегубках их сжигают.

Нахмурился Гуренков, видит, что разговор оборачивается против него, и делает вид, что ему пора уходить.

— Ну я, говорит, пошел…

— Стой, говорю, стой и слушай, что я тебе скажу! Что касается того, что я человек старой формации, так вот что я тебе скажу: люди мы одной формации, советской; только разной сознательности у нас горизонты. Многого я, действительно, в своей жизни не видел, только шахту свою знаю. И отец твой, Аполлон Гуренков, только шахту свою знает. Ты, спрашиваю, руки у своего отца видел?

— Видел, говорит.

— И ту, что изуродована, видел?

— И ту, говорит, видел.

— Так вот. Он изуродовал ее при проходке ствола после немцев. Старый он человек, твой отец, а первым пришел на шахту восстанавливать ее, и в этом он видел смысл своей жизни. Обидно, говорю, за твоего отца, что у тебя, у молодого хлопца, в голове полова. И я, как внештатный агитатор райкома партии, разъясню тебе весь вопрос.

Чувствую — ребята все на моей стороне, смотрят на Гуренкова злыми глазами.

— А по какому, говорит, праву вы на меня нападаете? Я же завел теоретический разговор, а вы свернули на практику, на личности. Кто вы такой, чтобы учить меня?

— Во-первых, говорю, я горный мастер, твое начальство; во-вторых, я внештатный агитатор райкома партии. И как агитатор я должен ликвидировать в твоей голове старые пережитки.

Герасим Иванович до того разволновался, что, начав шепотом, перешел на громкий голос. Кто-то за стеной постучал, видимо требуя тишины, потом дверь открылась, и вошел сын Герасима Ивановича — второй секретарь райкома, Приходько.

Я обратил внимание, что на людях старый и молодой Приходько старались ничем не подчеркивать свое подлинное отношение друг к другу. Они были взаимно вежливы, называли один другого по имени-отчеству, но во взглядах, которыми обменивались, в отдельных репликах, в жестах можно было уловить, как они любят друг друга. Приходько-сын спросил старика, как его здоровье. А старик в свою очередь спросил молодого Приходько, как здоровье внуков. Приходько-сын сказал, чтобы Герасим Иванович говорил потише, так как скоро начнется заседание бюро…

— А что вы будете слухать на бюро? — спросил старый Приходько.

Сын держал в руках папку с надписью: «На бюро».

— О работе райпотребсоюза, Герасим Иванович, — сказал Приходько-сын.

В глазах старика заиграли лукавые искры, он оживился и спросил:

— Про торговые точки будет идти разговор?

— Да, о развертывании торговых точек, — сказал секретарь райкома.

— И наша точка там записана? — спросил Герасим Иванович.

— И ваша точка.

— В той точке можно купить только коняки из папье-маше, — возвысив голос, сказал Герасим Иванович, дотронувшись до папки, которую держал в руках второй секретарь райкома.

— А как ваш ревматизм? — спросил молодой Приходько, стараясь перевести разговор на другую почву.

— Стреляет, — сказал старик. И, дотронувшись до папки, которую держал в руках молодой Приходько, спросил подмигивая:

— И проект решения уже готов?

— Подготовлен, — все более хмурясь, сказал молодой Приходько.

— Выговор или на вид? — продолжал допытываться старик.

Молодой Приходько покраснел и сказал:

— Герасим Иванович, в своих суждениях о деятельности того или другого работника вы теряете чувство всякой меры…

Но старика нельзя было смутить.

— Чувство меры! — фыркнул он.

И Приходько-сын угрожающе сказал:

— Вот кооптируем вас в члены правления, тогда посмотрим, что вы запоете.

— А вот не кооптируете, — быстро сказал старик Приходько.

— Кооптируем! — улыбаясь, сказал молодой Приходько.

— А вот и не кооптируете! — отвечал ему Герасим Иванович. — Я же беспокойный элемент, я же буду требовать настоящей торговли, а не развертывания точки…

Молодой Приходько быстро откланялся и ушел. Старик некоторое время молчал и, сердито проговорив: «Чувство меры!», вернулся к занимавшей его мысли — к вопросу: в чому суть життя?

— Ты, говорю, Гуренков, жил при немцах в Донбассе? А он отвечает: «Зачем, Герасим Иванович, вы этим меня корите? Вы Же знаете, как я себя вел». — Знаю, говорю. А это я для ясности тебя спрашиваю. И с тачкой ты ходил на «менку»? — «Да, говорит, и с тачкой ходил». — А где, спрашиваю, эта тачка? — «Я, говорит, ее выбросил, как наши пришли, и пошел в армию». — Вот что, говорю, товарищ, мало эту тачку выбросить из хаты. Ее нужно выбросить из души.

Герасим Иванович выпрямляется во весь рост. Он глядит на меня вопросительно: так ведь, товарищ Пантелеев? Из души ее надо выбросить, эту тачку с грузом старых привычек и пережитков. Склонив свою седую вихрастую голову, Приходько пытливо смотрит на меня.