Феоктист Березовский - Бабьи тропы

Но улица и без того казалась вымершей. Многие избы стояли с прикрытыми ставнями. Оставшиеся в деревне старухи, бабы и ребятишки сидели в избах. А семьи партизан прятались в погребах и в кучах старой соломы.

Изредка из ворот на улицу высовывалось испуганное лицо и через минуту скрывалось. Но связь между избами партизан установили бабы с утра — перебегали друг к другу задними дворами.

Возле ширяевского дома улица была безлюдна. Через дом висел в открытых воротах на перекладине бородатый и обмякший труп Якова Арбузова. Соседние избы стояли с прикрытыми ставнями, и из них за весь день никто ни разу не выглянул на улицу. Но в ширяевском доме было немало женщин.

Жены партизан через ребят знали уже — кто где убит; знали, что у Ширяевых убит Демьян, а бабка Настасья и сноха Марья живы: отлила их водой и перевязала холстом Параська.

То и дело заплаканные бабы пробирались крадучись задворками к ширяевской усадьбе и быстро перебегали через ограду в дом.

Бабка Настасья лежала на кровати в полутемной горнице, в которую свет врывался лишь белыми нитками через щели ставней. Голова ее была перевязана холстиной и сверху покрыта старым темненьким платком, а раненое плечо обвязано было холщовыми полотенцами, сквозь которые просачивалась кровь.

Около кровати, на длинной скамье, сидели: сноха Марья с забинтованной полотенцем головой, Маланья Семиколенная и Параська. Потом пришли Олена — мать Параськи, Акуля — жена Маркела, Анфиса Арбузова, беременная Секлеша — жена Андрейки Рябцова.

Бабка Настасья лежала с закрытыми глазами, стонала и, изредка поднимая веки, прерывисто и тихо разговаривала с бабами.

Марья не один раз шепотом упрашивала ее:

— Помолчала бы, маменька, не надсажалась. Худо ведь тебе…

— Ничего… — шептала бабка посиневшими губами. — Выскажу… тогда легче будет на душе…

Много крови потеряла бабка Настасья, но крепкое еще было ее старое тело. Страшная боль раздирала правое разрубленное офицерской шашкой плечо. Ноющая боль неотступно стояла в затылке. Но бабка Настасья превозмогала свою боль и торопилась высказать бабам все, что хотела сказать напоследок. Хорошо понимала, что приближается смерть. Давно и спокойно ожидала ее. Одно тревожило: успеть бы все высказать бабам и новый путь указать.

Когда поздним утром вошла в избу Акуля, бабка спросила:

— Акулинушка… ты?

— Я, бабушка Настасья, я, — ответила Акуля, едва сдерживая слезы.

— Что… светопреставление-то… кончилось?

Акуля упала на колени к изголовью постели и тихо заплакала:

— О-о, бабушка-а-а… Погиб Маркел-то. Прости меня… паскуду… окаянну-ю-у-у…

— Не меня надо просить, — шептали сухие губы бабки. — Маркела надо было просить… раньше… Ох, бабы, бабы…

Закрыла глаза бабка. Тяжело, со свистом переводила дыхание. Акуля тихо всхлипывала.

Плакали и другие бабы, потерявшие мужей и охваченные горем утраты. Плакала Параська, проклиная убийц отца; втайне тревожилась и за судьбу Павлушки.

Не плакала только Маланья. Опять почувствовала она в себе боевую партизанку.

Не верила в прочность кулацкого переворота. И думала о мести.

Бабка Настасья попросила пить. Маланья поднесла к ее лицу ковш с водой и, черпая из него деревянной ложкой, напоила. Точно угадывая мысли Маланьи, бабка сказала:

— Вот, бабы… Всю жизнь смотрела я на людей. Всего навидалась. Везде видела обман… Мужиков и баб… испокон века… обманывали господа… Обманывали богатеи… Обманывали попы. Нас улещали… смиряться велели… А сами что делают… видите?

Бабка поперхнулась. В груди у нее что-то забулькало. Марья еще раз дала ей напиться. Прокашлявшись, бабка вдруг открыла большие загоревшиеся глаза и, напрягаясь, заговорила вполголоса:

— Не верьте, бабы… никому, кроме тех, из города… Одни большевики за нас… Помогать надо… против господ… против попов… Огнем сжечь надо… полмира господского… покорить богатеев, господ… Тогда легче будет… и мужикам… и нам…

Голос бабки оборвался. Она закатила глаза, тихо прошептала:

— Пить…

Маланья опять поднесла к ее губам ложку с водой.

— На-кось, попей. Да будет уж горюниться-то… Видим теперь, что делать надо. Знаем…

Проглотив воду, бабка взглянула на Маланью, на притихших баб.

По их опухшим от слез глазам, по огонькам, которые вспыхивали в них, поняла, что последний урок переживают бабы. Закрыла глаза, постонала от боли и, вновь открыв их, взглянула поочередно в лица Маланьи, Акули и Анфисы Арбузовой; от них перевела взгляд на молодых: Параську, Секлешу и Лизу Фокину.

И вдруг прочла на этих лицах то новое, о чем лишь украдкой сама с собой нетвердо думала. Еще раз взглянула. И еще раз убедилась, что не зря провела свою недужную, страдающую и мятежную старость. Перед нею стояли два пробужденных поколения женщин. В их глазах горел невиданный доселе огонь. Теперь уж хорошо знала умирающая бабка Настасья, что в борьбе за новую жизнь эти бабы и девки пойдут с мужиками до конца. Ближе всех к ней стояла Маланья, стояла с плотно сжатыми губами и не сводила с нее горящих глаз.

— Маланьюшка… — обратилась к ней бабка Настасья.

Маланья с трудом разжала белые, запекшиеся губы:

— Что, Настасья Петровна?

— Осиротела ты…

— Ничего… не пропаду…

— Вижу… не пропадешь… Отплатишь… и своего добьешься… вижу…

Здоровой рукой бабка Настасья потянулась к Параське. Параська поняла ее движение и быстро протянула ей свою руку. Бабка, держа ее за руку, прошептала:

— Касатка… Намыкалась тоже… За отца-то отплати… не забудь… А на Павлушку не серчай… Знаю его… к тебе придет… Некуда ему… если жив будет…

— Ладно, бабушка Настасья, — сказала Параська. — Пожалей себя-то. Я молода… ничего не забуду…

— Вот… так… так! — с натугой проговорила бабка и опять закрыла глаза. — Добивайся… вместе… с Маланьей…

Бабы, утирая слезы, опять принялись уговаривать ее:

— Будет, Настасья Петровна!

— Пожалей себя!

— Теперь знаем…

Но бабка Настасья, передохнув, снова и снова начинала говорить. Много раз возвращалась к своему далекому прошлому, говорила о своем преступлении, каялась и просила прощения.

Выплакав все слезы, бабы и девки стояли и сидели вокруг кровати с окаменелыми в суровости лицами. Утешали бабку Настасью:

— Прощено тебе, Настасья Петровна, давно…

— Нас прости…

Бабка Настасья затихала. Потом снова говорила. Призывала к борьбе общими силами против врагов.

Так прошел день.

Перед закатом солнца из деревни ушел большой обоз с зерном.

По улице ходили и орали пьяные мятежники.

Только к ночи все стихло.

Около бабки остались на ночь Марья, Маланья и Параська.

Ночью бабка несколько раз впадала в забытье и бредила. В бреду она снова и снова говорила о своей жизни, о бесплодном богомолье и об обмане поповском. Раза два порывалась вскочить с постели и то призывала к себе Павлушку, то со злобой говорила: