Феоктист Березовский - Бабьи тропы

Смотрела Петровна на мужиков и на баб и пробиралась все дальше — в глубь монастырского двора.

Неподалеку от келий горожанин читал мужикам книжечку — «О чудесах, исшедших от нетленные мощи святителя Иннокентия за сто лет». Читал и разъяснял:

— Видишь дело-то какое: губернатор тогда только что прибыл в этот край… Из немцев был… В разговоре с архиреем возьми да и скажи: дескать, не верю… и кончено!.. А когда пришел в монастырь со свитой… к мощам-то, значит… и видит: вокруг храма снег горой навален… Никак не подойти губернатору со свитой ко храму!.. А дело-то летом было… в самую жару… Поняли?

— Понятно, — загалдели мужики. — Читай дальше…

Петровна слушала уже не один раз чтение этой книжечки. Пошла дальше.

В самой середине двора, на траве, большим полукругом сидели и пели хором слепые нищие; почти все они были корявые и на вид еще не старые. Голоса их были звонкие, но пели они уныло и гнусаво. Особо истошно выводила высоким голосом бледнолицая и корявая женщина с гноящимися закрытыми глазами: она широко раскрывала посиневший и гнилозубый рот и, брызгая слюной, выкрикивала:

— О-о христолюби-и-вай ча-адо и брат наш Ла-азарь… во спасение ду-уш на-аших страда-а-ающий…

Вокруг слепых певцов особенно много собралось народа. Стояли не шелохнувшись. Напряженно слушали.

Но монахи пробирались и в эту густую толпу. Они ходили с длинными бархатными кошелями — наподобие сачков, позванивали маленькими колокольчиками и собирали «доброхотные даяния».

Солнце уже скрывалось за дальними сосновыми лесами, и в монастырскую ограду ползли серые сумерки. Петровна с трудом добралась до паперти. Еще трудней было подняться по ступенькам вверх. А дальше идти не было никакой возможности. Так и осталась она перед широко открытыми дверями ярко освещенного, переполненного народом храма, из которого через море голов вырывались наружу волны горячего воздуха и неслись торжественные взрывы архиерейского хора.

Там, над тысячеголовой молящейся толпой, пылало несколько паникадил, теплились сотни свечей и в подсвечниках перед черными провалами раззолоченных икон мигали десятки лампад, протянувшихся гирляндой разноцветных огоньков по карнизу алтаря.

В самом алтаре, также залитом торжественным светом, вокруг престола стояла толпа попов и дьяконов в блестящих парчовых ризах, с зажженными свечами в руках. Они окружали чернобородого настоятеля монастыря — в белой ризе, с митрой на голове. Такая же толпа попов, дьяконов и мальчиков в белых стихарях окружала кафедру, стоящую в храме неподалеку от амвона. Тут, на раззолоченном кресле, сидел бородатый архиерей — из города. Он так же пышно был разодет в парчу, и голова его была украшена золотой митрой, игравшей отблесками драгоценных камней.

Молитвенные возгласы и пение попов и монахов чередовались беспрерывно.

То и дело гремел густой бас протодьякона:

— О бла-го-че-сти-и-вей-шем, са-мо-дер-жав-ней-шем, ве-ли-ком го-су-да-ре на-шем…

Хор монахов пел:

— Господи поми-и-лу-уй…

Несколько раз все попы, монахи и богомольцы падали на колени и кланялись в пол, молились и просили у бога милости и благодати для царя и для его семьи.

Близ алтаря и вокруг кафедры стояла и молилась толпа горожан, среди которых цвели яркие, пятна шелковых платьев, шитых золотом мундиров с блестящими орденами и звездами. Тут же много было полицейских чиновников и длинноволосых монахов, одетых в черные рясы.

Славословия и моления гулким эхом разносились по храму и вместе с кадильным дымом, через открытые двери, вырывались наружу — в тихие сумерки надвигающейся ночи.

Служба подходила уже к концу. Городского архиерея под руки подвели к мощам угодника. Из алтаря вышли все попы и полукругом выстроились около мощей. Начался молебен святителю Иннокентию. Дьяконы усиленно кадили ладаном. Опять все попы молились о царе, славили бога и его угодника, святителя Иннокентия.

Наконец архиерей прочел «отпуск», благословил молящихся и вместе со всеми попами ушел в алтарь — переодеваться. Протодьякон закрыл врата алтаря. Прогремел занавес над «царскими вратами». Пропел последнее песнопение хор, и все смолкло.

Народ медленно направился к мощам угодника — прикладываться.

С левого клироса ручейком покатился голос монаха, читающего псалтырь.

Передние ряды подходили и прикладывались к мощам чинно, не спеша. Зазвенели монеты, падающие в огромный кошель старика-монаха. Для выхода горожан из храма открыли боковую дверь, к ней полицейские быстро расчистили проход. К мощам потянулся простой народ. Полезли калеки с родственниками. Толпа тихо загалдела. Послышались выкрикивания кликуш. Но порядок не нарушался. Только все больше и больше напирал народ в храм от паперти и со двора.

Полицейские и монахи с трудом держали небольшой проход к мощам.

— Православные, — уговаривали они толпу, — не напирайте!.. Православные!.. По очереди!..

Но тысячная толпа гудела, люди напирали друг на друга и уже начинали переругиваться.

— Куда же ты лезешь, чертомеля?!

— Ах, ты боже ж мой… ну что за народ такой!..

— Женщину-то, женщину… Смотрите, идолы… брюхатая!..

— А что вы на меня-то претесь?

— Ой, царица небесная… задавили!

— Православные, не напирайте!

— Православные!..

Вдруг около самого саркофага с мощами кто-то отчаянно вскрикнул:

— Братие! Поддержите!

Монахи и городовые кинулись к белокурому и голубоглазому человеку в холщовом рубахе, стоявшему на одной ноге и на одном костыле, прикрепленном к колену правой ноги. Человек взмахивал руками, точно крыльями, и вскрикивал:

— Братие!.. Братие!.. Поддержите!..

Монахи и городовые подхватили его под руки.

— Что с тобой?

Выпучив глаза, хватая пальцами воздух и задыхаясь, побледневший Степан (это был он) торопливо и отрывисто выбрасывал слова:

— Братие, поддержите!.. Чую, братие… чую!.. Исцелилась моя ноженька!.. Братие!.. Чую!.. Исцелилась…

Рыжеволосый и кудлатый монах Игнат держал его под мышки и, глядя в пол, спрашивал:

— Что чуешь-то, дядя? Аль нога действует?

— Исцелилась моя ноженька… исцелилась! — твердил Степан, наваливаясь всем туловищем на монахов и городовых, поддерживающих его. — Чую я, братие… чую!..

— Давно она у тебя без владения-то? — допрашивал Игнат.

— Давно, братие, давно… Годов пятнадцать не чуял ее!.. А сейчас чую!.. Сымайте костыль, братие!.. Отвязывайте!..

Костыль отвязали.

Степан судорожно вытянул ногу вперед, потом встал на обе ноги. Выхватил у городового старый деревянный обрубок-костыль, обвязанный ремнями, и, подняв его над головой, захлебываясь, закричал:

— Вот он, вот… братие… Православные!.. Пятнадцать годов ковылял я на нем!.. Пятнадцать годов страждал, братие!.. Теперь чую свою ноженьку… Чую!.. Дайте поклониться угоднику… дайте!..