Александр Морозов - Центр

Коротко говоря, Карданов предложил Ростовцеву, как он выразился, «ивано-франковский вариант». Некто выступает и произносит нечто еретическое, радикальное и для многих неудобоваримое. А вслед за этим те, кто считался с ним заодно, громогласно отказываются от его идей, сожалеют о случившемся, публично укоряют в несерьезности и непродуманности, короче говоря, сбрасывают его с парохода. И при этом сбрасывают от кормы назад, то есть против движения, а пароход в результате этой операции, естественно, приобретает ускорение. Вот так и в этом случае, Карданов предложил, чтобы Ростовцев во всех своих деловых инстанциях решительным образом отмежевался от заключительной части кардановского выступления, а чтобы выглядело убедительным, и от него самого.

— Вы можете уложить меня на рельсы, — достаточно спокойно объяснил Карданов, — и все покатится дальше.

— А смысл? — зная ответ, спросил Ростовцев.

— Так ведь старая же идея, Клим Данилович. Старая и проверенная. Если кто-то один требует в с е г о, то остальные получают хоть ч т о - т о.

— За счет него?

— Ну разумеется. Этот один, который требует всего, остается ни с чем. Его удовлетворить невозможно. Поэтому от него отделываются. Это и есть то, что я называю у л о ж и т ь н а р е л ь с ы. И это может происходить в разных формах. В нашем конкретном случае это произойдет в той цивилизованной форме, что меня просто спишут со счетов в деловом плане. Но, раз заявленные, максимальные требования, пусть и отвергнутые, автоматически повышают уровень общих притязаний. Передовой дозор, так сказать, гибнет, но остальные получают возможность, хоть и не с той скоростью, но все же двигаться по уже разведанному пути.

Вот у вас, Клим Данилович, и у тех, кто с вами, у вас же, разумеется, есть целый набор требований, или, лучше сказать, ожиданий, с которыми вы начинаете все это дело с Советом по производительности труда? Ну вот вы и будете их сейчас одно за другим, как карты, на столы в больших кабинетах метать. И каждый раз будете при этом колебаться: не слишком ли, мол, круто заворачиваем? Да правильно ли нас поймут, не отпугнем ли тех, кто за этими столами? Ну и так далее. А после моего выступления я уже ведь, сами вы утверждаете, такую ноту взял, что после этого ваши наметки покажутся просто классикой. Мелодией Глюка.

— Ну а ты? — спросил его Ростовцев. — А как же с тобой?

— А тут уж, Клим Данилович, йедем дас зайне. Что в переводе с тевтонского значит: каждому — свое. То есть кто уж к чему приставлен. И трепыхаться при этом глупо и бесперспективно. Я, например, чувствую себя превосходно. Меня укладывают на рельсы, но зачем делать из этого трагедию, если я только для того и предназначен? Более того, я вам безмерно благодарен, что вы предоставили мне эту возможность.

А Клим Данилович не шутил. Он вовсе не казался обрадованным карт-бланшем на укладывание Карданова на рельсы. И дело было вовсе не в этике. Ростовцев все-таки был деловым и при этом матёро-деловым человеком и никогда не отказывался от просчета возможных вариантов, и Виктор это знал и поэтому понимал, что продолжающаяся озабоченность Ростовцева обусловлена вовсе не этикой. Уж насчет этики — тут Ростовцев, безусловно, относился к Карданову как к взрослому человеку и, стало быть, имеющему право на выбор. Но вот просчет вариантов его решительно не устраивал.

— Все это убедительно только с виду, — сказал он Виктору, — а я вижу, что конкретно из этого воспоследует. А воспоследует — вполне может так случиться — опять-таки Екатерина Николаевна Яковлева.

— Ну уж! Она только-только свою должность в законное владение получила. Ей сейчас, не до новых скачков.

— Ошибаешься, Виктор. Так оно иногда и складывается. Капитан замещает убитого майора, а в это время выбывает из строя командир полка.

— Ну уж прямо свет клином на ней сошелся?

— Я же тебе говорю: так может получиться. Если ты выйдешь из игры. А ты для этого почти все уже сам и сделал. И теперь предлагаешь мне это закрепить. Москва-то вроде большая, а сходится все на ней. Она только что стала законным завсектором информации. Не без твоего, кстати, участия. Ну вот ты и сам видишь, что тут многое совпадает: и профиль работы, и должность, и институт даже, как раз из тех, что принимает участие в этом деле. Ну а уж о ее родственных связях я и не говорю. А стало быть, будет кому и представить, будет кому и рекламный ролик запустить. Нет, так дело не пойдет! Я поговорю с Лавриком, и мы постараемся спасти что можно. В смысле твоей репутации.

— Кто такой Лаврик?

— Через пару дней познакомишься. Во всем этом деле, считай, что он — это я. Только в ранге доктора наук. В общем, ты пока не расслабляйся. И смотри, кстати, больше нигде ни с какими речами не выступай.

Виктор пошел проводить Клима Даниловича, и они через Спиридоньевский вышли на угол его пересечения с Малой Бронной, и, разумеется, в угловом доме, где жила Людмила Рихардовна, на шестом этаже все еще горел малиновый, интенсивного тона свет. Карданов мысленно попрощался с великолепно налаженной игрой, идущей в этом гнезде, игрой, которая, конечно же, не вела никуда.

«Хоть живая жизнь существует, и то славу богу», — отметил про себя Карданов.

— Ночная Москва не подведет, — пробормотал он себе под нос бессмысленно.

— И все-таки я тебя не понимаю, — говорил Ростовцев, спокойно, под стать ночному времени, вышагивая рядом. — Что-то такое, может, и существует, некий механизм, или, как ты его называешь, «ивано-франковский вариант». Но ведь он, как бы это сказать, он сам собой получается, вроде нечаянно. А ты как будто сам и подверстываешь на себя. Что же ты, так уж и определил, и жизни у тебя другой не будет, кроме удовлетворения от того, что тебя однажды уложили на рельсы?

— Не однажды, Клим Данилович. В этом все и дело. Я ведь когда к вам в институт пришел, помните?

— Ну, совсем еще молодой.

— Правильно. Совсем молодой. Но у меня уже было прошлое. И вот сейчас, Клим Данилович, в эти вот дни и недели, я, кажется, окончательно понял, что оно было, а не казалось. Давайте пойдем по Бронной, мимо Патриарших, а там на Садовую и до Маяковской?

— Ну, конечно. Отличный маршрут.

— Существовала тогда, лет за пять до того, как я пришел к вам в институт, одна большая компания. А точнее, несколько компаний. К о н г л о м е р а т. Я тогда кончал десятый, а потом — на первых курсах университета. Тон у нас задавали, конечно, поэты. Вам, кстати, время ни о чем не говорит?

— Конец пятидесятых — начало шестидесятых?

— Точно. Как раз те годы, которые современные критики определяют как возникновение новой молодежной поэзии, всей этой жутко знаменитой теперь обоймы. И вот тогда они делали свои первые рейды по освоению мирового общественного мнения: выступали в Политехническом, в книжных магазинах, и на Днях поэзии, и в передачах «Поэты у микрофона», ездили на Кубу и в Англию.