Александр Морозов - Центр

— Писали стихи… И неплохие.

— Это само собой. Но в это же время писали стихи и другие. И тоже читали их… но в несколько иных условиях. Например, не в Политехническом, а на площади, к которой мы с вами сейчас идем. Но, в конце концов, они не стали жутко знаменитыми. И ни в какие обоймы критиков не вошли.

— Так, может, Виктор, стихи были… не совсем те?

— Они были т е с а м ы е, Клим Данилович, наотмашь. С л и ш к о м т е, или, если можно так выразиться, ч е р е с ч у р т е. И повернись дело по-другому, история нашей новейшей поэзии могла тогда, в начале шестидесятых, принять куда более яркий и серьезный старт.

— Можешь ли ты быть объективным? Ведь ты был… среди них?

— Насчет объективности… это вы хорошо, что затронули. Несколько лет назад в Тартуском университете проводилось исследование. Там работает группа, изучающая формальными методами художественные тексты. Из имен? — ну хотя бы Лотман…

— Да-да, я о нем слышал.

— Ну вот, они и разработали некоторый математический аппарат, позволяющий формально оценивать семантическую насыщенность поэтического текста. Его, так сказать, семантическую мощь. И по этой методике они обработали десятки поэтических сборников, в том числе, как вы понимаете, и всю нашу знаменитую обойму. И знаете, кто вышел на первое место?

— Я слушаю.

— И при этом со значительным отрывом. Семантическая мощь, или, говоря по-другому, смысловая насыщенность стиха… Я вообще-то не очень-то доверяю всем этим формулам, вряд ли они ухватывают главное. У меня даже было несколько статей против Хомского, Якобсона и французских структуралистов. Ну да ведь вы сами об объективности заговорили. Ну вот, по этим их объективным оценкам — самые изощренные, плодоносные и цветущие семантические поля оказались у одного из наших. У Гены Щусева.

— Как его стихи попали к Лотману?

— Ну, Гена по родственным линиям был кое-куда вхож. В академические, театральные и иные круги. А на известном уровне там все друг друга знают. Короче, стихи попали на обработку в Тарту. А результат вам известен.

— А что же произошло тогда? Двадцать лет назад?

— В точности то же, что происходит и сейчас с моим выступлением и вашими хлопотами по созданию совета, или временного коллектива. Я ведь вам уже это формулировал: кто-то требует все, и благодаря этому остальные получают хоть что-то. Стихи Щусева и некоторых других из наших звучали на площадях, и на этом фоне литдеятельность тех, кто принимал участие в днях поэзии и иных санкционированных мероприятиях, оказалась приемлемой. Она всплыла наверх, потому что было чему подпирать и выталкивать ее снизу.

— Но почему же? Почему ваш Щусев и другие ребята не пошли по пути институционализации? То есть не возглавили, вместо того чтобы подпирать снизу?

— А это уж, Клим Данилович, в самом точном смысле слова, то, что называется с у д ь б а. Из чего она складывается? Различный уровень притязаний и первоначальных установок, разная психология, ведь возможны в человеке и как бы врожденная отвращенность, недоверие к этой самой институционализации? Да и… заманчиво тогда это было: попытка одним махом достичь всего. Ведь все можно получить только самостоятельно, ни у каких дядей не спрашивая разрешения. Поэзия — это наше дело, вот так это тогда воспринималось. И сами стихи и выход на слушателя. Н а ш е, а, допустим, не членов каких-то там редколлегий. Почему же мы должны были контактировать с кем бы то ни было? Ну и… не получилось. Массивный мир не позволил обойтись без его посредничества. Но наша попытка, повторяю, послужила реактивным топливом для взлета того, что сейчас считается классикой шестидесятых.

— Вы знаете, Виктор, ведь схожие истории происходили и в науке.

— Разумеется. Ведь у нас, в нашем конгломерате, были не только поэты. Существовала и весьма мощная группа философов. Не только, конечно, профессионалы, но и, так сказать, любители мудрости. Но основной костяк — ребята с философского факультета, студенты и даже несколько аспирантов. Они позже организовались в Общество молодого марксиста и уже провели сколько-то открытых ученых заседаний, собирая аудиторию в несколько сот человек, и уже планировали первые выпуски своих трудов… то есть почти институционализировались. Но именно… п о ч т и. А в конце концов получилась точно та же история, что и с поэтами. Юрия Анучина слышали?

— Что значит слышал? И лично знаком, правда, не близко, и книги читал. О математизации знаний и философских проблемах квантовой механики…

— Самый молодой доктор философских наук за всю историю советской философии. Лет в тридцать пять, кажется, защитился. Ну затем хотя бы Эдуард Основьяненко — критика Марбургской школы — и другие.

— По какому принципу вы их объединяете?

— И тот, и другой, а я мог бы назвать и третьего, и четвертого, — они ведь как раз начинали в Обществе молодого марксиста. А оно возникло, как я вам уже говорил, из нашего конгломерата.

— Так вот, видите, Анучин и Основьяненко сумели, значит, вовремя…

— Оторваться?

— Перерасти. Можно ведь и так сказать? Почему же этого не произошло с ведущими из ваших поэтов?

— Тут была некая грань, Клим Данилович. Начальные условия оказались заданными так, что эти уравнения не имели решения в рациональном поле.

А через неделю хоронили Кюстрина. Хоронили именно его, то есть, разумеется, его тело, а не урну с прахом покойного. Оказалось, что у Кюстриных имелось семейное захоронение на маленьком деревенском кладбище под Переславлем-Залесским, недалеко от озерца, где стоял на исторической стоянке (на осмотр туристам) ботик Петра Первого. Не от тех ли времен и фамилия эта нерусская пустила здесь корни?

На похороны не приехали Хмылов, так как лежал в больнице, и Гончаров, так как скрывался у себя на даче в непонятном состоянии. Во всяком случае, то, что в трезвом, смог зафиксировать Карданов из телефонного разговора, состоявшегося накануне, Юра звал его к себе на дачу, а в Москве отказывался появляться, и вообще по смыслу разговора производил загадочное, чтобы не сказать неадекватное, впечатление.

Приехала Свентицкая — ей-то что было нужно, ведь она почти и не знала Кюстрина? — и во всех оргусилиях принимала участие наравне с сестрой Кюстрина, вообще они держались вместе и производили впечатление давно знакомых. Прибыла и Екатерина Николаевна, но эта — Карданов не то что предчувствовал, а почти знал — объявилась в исторических местах скорее не для прощания с Кюстриным, а для свидания с Кардановым. Разумеется, присутствовали муж сестры и еще несколько родственников с его стороны, то есть те, для кого Кюстрин был забубенным братом жены сына и тому подобное, почти абстрактное, но долженствующее быть соблюденным.