Павел Лукницкий - Избранное

Поднятый на шинели, Шо-Пир застонал, голова его запрокинулась. Врач беспомощно оглянулся: чем бы заменить подушку? Карашир посмотрел на женщин, потом на свой халат, не задумываясь, обломком сабли отхватил от него длинную полу, скрутил ее в комок, подложил под голову Шо-Пира, поддерживаемую врачом.

Осторожно ступая шаг за шагом, Шо-Пира понесли по кромке береговых скал.

Через полчаса на носилках, сделанных из шинели и двух палок, Шо-Пир был в пути к селению Сиатанг.

В том месте, где накануне располагался штаб басмачей, ожидавший взятия каравана, Карашир указал женщинам на узкую, уходящую вверх осыпь, из которой выступали острые зубья скал:

— Здесь его взял я.

— Кого? — спросила Саух-Богор.

Карашир гордо ткнул себя в грудь кулаком:

— Азиз-хона… Сам взял, понимаешь? Я, Карашир, взял хана… Трое было их: хан, халифа и мальчишка. Увидели они — дела плохи: сзади — красные солдаты, спереди бой идет, тоже, значит, солдаты. Бросил всех хан, сюда убежать хотел. А наверху я сидел. Понимаешь, вон там — смотри наверх — за той скалой я сидел. Почему сидел? В Сиатанг шел. На тропе — басмачи, думаю: выше пройду. Поверху шел, где козел лазать не может. Бой начался — сижу, ждать надо. Сверху видно: три яхбарца на лошадях, за ними, по тропе, уже близко солдаты. Не видят этих людей… Правду скажу, Саух-Богор: не думал я, что это сам Азиз-хон. Бросил он лошадь, два других тоже бросили. Выстрелили в лошадей. Лошади в реку упали. Сами лезут сюда. Ой-ой, страшно, думаю: короткие ружья, сабли в руках… Прямо на меня лезут… Убежать, думаю. А потом думаю: хорошее ружье есть у меня. Зарядов нет, только я себе сказать не хочу, зарядов нет. Уйдут, думаю, эти люди от красных солдат. И еще думаю: не знают они, что в ружье у меня нет зарядов. Сижу. Страха нет больше. Красные солдаты внизу показались, вот здесь, где идем сейчас. Теперь, думаю, ничего: помощь у меня есть. Кричу: «ай-ио!… ай-ио!…» Вот красные солдаты Азиз-хона увидели. И я вижу: сам Азиз-хон. Думаю: я Карашир, моя жизнь ничего не стоит, может быть, овца волка съест. Вот стреляют они: Азиз-хон, халифа, Зогар — вниз; красные солдаты — вверх, мимо меня пули. Ничего, думаю, пуля умная. Азиз-хон лезет, жарко ему, раздевается. Понимаешь, халат один сбросил, халат другой сбросил, чалму сбросил, если б не увидал моего ружья, совсем голый, наверно, остался бы. Я высунул ружье — прямо в рот ему смотрит. Откуда он знает, что зарядов нет? Кричу: бросай маленькое ружье. Саблю бросай! — кричу. Вот бросил он. Халифа тоже бросил. Мальчишка не хотел бросать, Азиз-хон кулаком ударил его, — тоже бросил. Стоят… Ай, Саух-Богор, понимаешь, стоят, как пустые деревья зимой. Вот красные солдаты снизу подошли, взяли их. Меня тоже сначала взяли: думали, я басмач… Потом Худодод прискакал, смеются тогда, начальник их целует меня. Вот так целует меня: смотри, ай, спасибо ружью!

Карашир, продолжая шагать по тропе, скинул с плеч винтовку, поднял ее на ладонях, бережно поцеловал затвор. Саух-Богор рассмеялась:

— Ты, наверно, врешь, Карашир?

— Проклята будешь ты, и я буду проклят, — рассердился Карашир, — если четверть слова неправда! Вот русский доктор все знает. Вот все уже это знают. Овца я? А вот не волка, целого Аштар-и-Калона съел я…

— А где Азиз-хон сейчас?

— В селении он. Не знаю где. У красных солдат… Ай, собака! Ай, скорпион, как мне он попался!… Вот спасибо мне! Вот я теперь большой человек! Иди… Разговаривать с тобой надоело!

Подтолкнув женщину, усомнившуюся в правдивости его слов, Карашир важно зашагал дальше и, видимо позабыв обо всем окружающем, позабыв даже о Шо-Пире, который покачивался впереди на носилках, запел песню, впервые в жизни запел песню, — слова ее придумались тут же. Сначала тихо запел, повторяя: «Волка съела овца, клыки съела его, когти съела его!», потом вдруг, во весь голос, на все ущелье вывел такую ноту, что Максимов, удивленный, приостановился, шагнул к нему:

— Ты что? Рехнулся?

Но, важный, с обрезанной полой халата, с винтовкой под локтем, Карашир был так забавен, что доктор не мог удержать улыбки.

Дом Бахтиора басмачи не успели разрушить. В пристройке Швецов поместил свой штаб, а комнаты были превращены в лазарет. В горячке, в бреду, извлеченная из зерновой ямы, Ниссо лежала у окна.

Комната Шо-Пира была застлана вдоль стен соломой и одеялами; несколько ущельцев и два красноармейца лежали на них. У самой двери вытянулась Рыбья Кость.

Отряд Швецова еще действовал на всем протяжении ущелья — от селения до Большой Реки. Худодод с несколькими факирами, вооруженными отнятыми у басмачей винтовками, наводил порядок в сиатангской долине. Он разыскивал отдельных попрятавшихся среди скал басмачей, сволакивал трупы других к берегу реки, собирал разграбленное имущество и товары каравана, ловил разбежавшихся лошадей.

Худодод принес из крепости несколько отрезов ситца и передал их Гюльриз, что вместе с Зуайдой она сделала соломенные тюфяки для раненых и больных.

Гюльриз и Зуайда шили мешки для тюфяков, сидя на полу лазарета, возле Ниссо. Гюльриз беспрестанно вскакивала, подходила к окну: не покажется ли ее Бахтиор? Никто не знал о нем ничего, в селении он не появлялся, красноармейцы, возвращающиеся вместе с факирами из ущелья, не могли дать о нем никаких сведений. Гюльриз была уверена, что он жив, и несколько раз порывалась уйти на поиски, но Швецов не позволил никому, кроме вооруженных, возглавляемых Худододом факиров, выходит из селения до полной ликвидации банды; на подъеме к перевалу Зархок и у первого мыса ущельной тропы Швецов поставил пикеты.

Была середина дня. От ущелья и с гор издалека доносились выстрелы. Из окна школы видно было, как через пустырь к крепости время от времени проезжали небольшие группы красноармейцев, сопровождавшие пленных. Ущельцы встречали басмачей криками ярости, грозили им камнями, палками, готовы были разорвать их.

— Дай руку, нана, — бормотала Ниссо, — помоги, вынь клюв из моей груди, он рвет меня, душу рвет… Жарко мне. Больно мне…

— Успокойся, Ниссо! — Гюльриз дотрагивалась ладонью до горячего лба девушки. — Лежи тихо, не вскакивай… Покровитель, что делать мне с ней?… Успокойся, никто тебя больше не тронет…

— Шо-Пир, сбрось змею… И-о, Али, она на шее его, она душит его. Шо-Пир, твоя шея черная… Оставьте его, не убивайте Шо-Пира… — Ниссо со стоном откидывалась на подушку, кричала: — Убили его! Они убили его… Обними меня, Мариам, мне страшно…

Слушая бред Ниссо, Гюльриз в отчаянии закрывала лицо руками.

— Воды! Дай ей воды, бабушка! — вмешивался рябоватый красноармеец с простреленной ногой. — Тряпку намочи, на лоб положи.

Гюльриз не понимала, что говорит ей этот красный солдат, а он тянулся рукой к пиале, стоявшей на полу у изголовья.