Павел Лукницкий - Избранное

И все было необычно и странно…

Что же произошло?

Такова уж басмаческая натура. Нет никого наглее, алчней и кровожадней басмача, когда он не сомневается в своей удаче, когда его фантазия торжествует; и никого нет трусливее, растеряннее басмача при первой же его мысли о неудаче. В трусости тонет даже его всегдашняя изощренная хитрость, и тогда он бежит, бежит без оглядки, хотя бы опасность была за сто километров от него.

Опрометью, задыхаясь, прискакал Закирбай в кочевку с вестью о появлении кызыласкеров. Бежать, бежать скорей!… Через Алайский хребет, сквозь снега, в Кашгарию!

Когда нас вывели из юрты, когда мы увидели Закирбая, мы не сомневались, что нас выводят кончать. Но нас ввели в другую юрту и сначала ничего нам не объявили. Потом подбежал испуганный Умраллы и, забрызгивая нас слюной, наспех объяснил происходящее и тут же припал к нам с жалкими просьбами защитить его, когда явятся кызыласкеры. Еще не веря своим ушам, мы обещали ему защиту. И тут присел на корточки Закирбай и, хлопая нас по плечу, льстиво заглядывая в глаза Юдину, торопливо забормотал. Он друг наш, он прекраснейший человек, он нас вывез из банды тогда, и вот мы живы еще и сейчас. Это он сделал так, он наш спаситель.

— Дай мне бумажку, чтоб я мог показать ее кызыласкерам. Напиши, что я спас тебя и твоих товарищей. Ведь я же спас!

И Юдин вполне резонно ответил:

— Зачем же бумажка? Если ты действительно хочешь спасти нас, если мы останемся живы и придут кызыласкеры, мы скажем им, что живы благодаря тебе.

Тогда растерянным, испуганным голосом Закирбай возразил Юдину:

— А я не знаю, останетесь ли вы живы? Нет, ты лучше сейчас дай мне бумажку.

И Юдин уже требовательным тоном сказал:

— Ты спаси нас, ты сам передай нас кызыласкерам, и мы обещаем тебе, что они с тобой не сделают ничего… А что я буду писать бумажки?

Однако все тянется дольше, чем мы рассчитывали. И нет никаких кызыласкеров. Из цепочки дозорных всадников приезжают гонцы. «Телеграф» на полном ходу. Паника проходит. Видимо, радовались мы преждевременно. Кочевка недовольна Закирбаем: вот все его обещания! Сулил богатства, клялся, что кызыласкеров не существует, а теперь что? Опять убегай, бросай все, теряй скот? Опять снег, бескормица, страх за жизнь?… Басмачи молчат, не смея высказать этого вслух. Кочевка бежит, снизу тоже тянутся беглецы, скот, вьючные яки и лошади. Однако кызыласкеров все нет. И сам Закирбай расхаживает уже спокойнее. С нами держится неуверенно. Не грубит, не. угрожает, но о «бумажке» больше не просит.

Подходит к Юдину и говорит с фамильярной деловитостью:

— Вы инженеры? (Закирбай и меня принимает за инженера.) Ну, вот. Очень хорошо. Уведем с собой. Пойдете в Кашгар, в Янгишаар… Всюду, куда пойдем. Будете золото искать, соль искать. Разную работу делать будете. Мусульманами станете. Аллаху молиться надо. Жен дадим… Разве плохо? Я — хороший человек…

Что остается ответить Юдину? Смеется, шутит…

…Кашгар. Город подвластной гоминьдану, порабощенной империалистами самой западной провинции Китая. Плодородная лессовая долина, за которой к востоку простирается великая пустыня Такламакан. Рисовые плантации, сады абрикосов, широкие оросительные каналы. Базары, на которых сходятся караваны из Индии, вз Афганистана и из столицы Китая — от самого Желтого моря. Торгующие опиумом купцы. Трупы умерших от голода бедняков под стенами старинной крепости. Жандармы китайского губернатора с длинными тугими плетьми… А на горизонте — голубеющие горы Памира, которого, быть может, я уже никогда не увижу… И во все стороны — бесконечные пыльные дороги, усыпанные костями людей и животных,-дороги в Аксу, и в Яркенд, и в Хотан, по которым путники идут от оазиса до оазиса… И где-то за дорогами, за пустыней, за тысячи километров-китайская Красная Армия… Неужели нас уведут в Кашгарию?

Небо бледнеет. Нет ни ночи, ни дня. Густой полумрак, и белесые клочья туманов ползут там, где особенно густа тьма по склонам.

Куда-то во мрак, где вчера мы не видели ничего, кроме водопадов и отвесных снеговых скал, басмачи гонят скот-зыблющиеся темные массы коров и баранов. Еще слишком темно, чтоб различить их подробнее. Блеянье, рев медленно стихают в арче. Белесый сумрак бледнеет. Вслед за стадами, верхом на завьюченных яках и лошадях, с грудными детьми на руках, по одной, по двое, группами уезжают женщины. Большинство мужчин еще здесь.

Где же красноармейский отряд?

Предрассветная мгла и особенный холодок. Мы подпрыгиваем перед костром, ловим ладонями горячий воздух. Вьючат яков. Чтоб согреться, Юдин и я помогаем вьючить. Зауэрману какая-то старуха подставила люльку с ребенком, сама побежала собирать барахло. Зауэрман качает ребенка. Четверо низкорослых парней, кряхтя, подтаскивают к яку тяжелый мешок с мукой. Юдин отстраняет их, наклоняется и, взявшись за ушки, спокойно, с сознанием своей силы поднимает мешок на спину яка. Парни изумлены и хохочут-вдруг по-детски хохочут. Юдин не улыбнулся. Затягивают арканы, уводят яка.

Людей не хватает. Большинство — уже высоко над нами, вон там, за арчой, над арчой, взбираются с вьючными лошадьми по крутизне скал снежной щели. Как ни гляди-там не видно тропы. Там (люди и лошади уже еле приметны)-отвесные скалы. Нам видно: лошадей развьючивают и поднимают еще на уступ на арканах. Это не просто. Это очень сложное искусство-с домашним скарбом, с детьми перевалить в этом месте через Алайский хребет.

Каждому из нас поручают по одному завьюченному яку. Наш путь-на крутой подъем, в арчу, сквозь арчу, все выше, туда-на отвесные скалы. Я веду своего яка впереди, преодолевая подъем шаг за шагом; хорошо еще-иду в ичигах, хоть и мокрых, а то было бы еще тяжелее. За мной Юдин с яком, Зауэрман с яком. Несчастный старик задыхается, отстает, присаживается на камни… Сердце!… Все тяжелее подъем. Вступаем в арчу. Я приготовился к долгому, трудному переходу.

Я выяснил позже, что было с Зауэрманом вчера. Тахтарбай разнюхал, что у Зауэрмана есть деньги. Деньги эти были лесным налогом, который Зауэрман собрал по округе. Вероятно, кто-нибудь из киргизов сообщил о деньгах Тахтарбаю. Когда участь наша была решена, Гахтарбай не захотел отнимать их у Зауэрмана силой, вероятно, опасаясь, что, услышав шум и выяснив его причину, другие басмачи захотят получить толику и на свою долю. Тахтарбай пустился на хитрость: он шептал старику: «У тебя есть деньги, много денег, я знаю, другие не знают. Если другие узнают-отнимут. Я хороший человек, сосчитай деньги, дай мне, я сохраню их тебе». Тахтарбай правильно рассчитал. У Зауэрмана выбора не было. Зауэрман распрощался с деньгами. Он пересчитывал деньги, когда мне казалось, что он что-то пишет. Старик был слишком расстроен, чтобы объяснить что-либо мне.