Павел Лукницкий - Избранное

Бобо-Калон молча пожевывает сухими губами.

— Собачий хвост он! — продолжает Мирзо-Хур. — Не понимаю я, Бобо, как верные позволили собаке вырастить себе волчьи зубы?

— Живешь здесь, сам знаешь.

— Знаю. Но ведь он был вашим человеком, родившимся среди этих камней? Ведь он самый презренный факир!

— Самый нищий, самый ничтожный! — вступая, наконец, в разговор, распаляется Бобо-Калон. — Ни дома не было, ты знаешь, ни овцы, ни рубашки.

— И не было бы, если бы не русский…

— Если бы не русский, разве он стал бы сумасшедшим? Сотни дэвов живут в нем от головы до пяток, сотни скверных дэвов свили себе в нем гнездо, глядят из его глаз, слетают с его языка, движут его руками. Они пожрали его душу, он живет без души, а тело его проклято. Ты помнишь то собрание нечестивых?

— Помню, Бобо, при мне уже было.

— Как печень моя не разорвалась тогда! Встал он, смехом оскалил зубы, сказал: «Горе вам, сеиды и миры, уходите теперь в Яхбар!» Ушли сеиды и миры, и разве это не великий позор? Разве не могли они остаться, как я, забыть богатства, думать о свете истины?… Он называется председателем сельсовета язык сломаешь, пока произнесешь это слово, — но он не человек, он вместилище дэвов, — разве могут дэвы затмить свет истины в душе, обращенной к одному покровителю?

— Все-таки, Бобо, теперь он силен.

— Теперь? Но три года назад, когда этот русский пришел к нам, Бахтиор был человеком моего народа, пусть факиром, но все-таки сиатангцем. Он не был тогда таким, как те факиры, что жили в Волости и уже ставили себя выше ханской крови и «Лица веры». Никогда не жаловался он на свою нищету. Никогда не хотел быть сытым. Он жил, как камни. Он знал, что есть большие и очень большие камни, и есть маленькие, и есть песчинки, но, как и все мы, он был вместилищем бога. Ничтожным, незаметным, но все-таки вместилищем бога. И после смерти его душа могла бы войти в невинную маленькую букашку, которая живет под крылом у самого маленького воробья. Но когда, три весны назад, к нам пришел этот, да развеется прах его отца, этот ненавистный Шо-Пир, — ты тоже помнишь этот день? Ты помнишь?

— Все помню я, все помню!

— И мы, собравшись у этой мельницы, над этой самой рекой, вот здесь, на дворе моей крепости — это все-таки моя крепость, что ни говорили бы иные, мы слушали этого русского… Э! Покровитель! Сидя на этих камнях, мы слушали богопротивные слова, которые он говорил. Это он сказал нашим факирам: «Перед кем руки на груди складываете?» это он ругал их за то, что они покорны нашему запрещению вступать на тропу, ведущую в Волость. Ты помнишь, как нашими посланцами до того были только сеиды и миры, чьи души не боятся заразы? Это он назвал нас — владетелей этих мест — врагами, а факиров из Волости, и русских солдат, и наших презренных рабов — братьями… Это он научил их: «Пошлите своих факирских гонцов повсюду, пусть посмотрят на советскую власть и берут пример». Это он бросил, как огонь в сухой хворост, глупую мысль о счастье в их не знавшие беспокойства души! Как жидкий свинец, слух прожигали его слова! Сердце мое кипит, когда я их вспоминаю!… Мы слушали и покачивали головами, сверху вниз покачивали, как всегда говорим мы: «да-да», тысячу раз «да», когда не хотим спорить с презренными. И Бахтиор слушал. И думал я: уйдет пришелец, мы плюнем на его след, пусть видит во сне, будто мы поверили в его речи! Мудрость моя начинает мутиться, как похлебка в котле, когда я вспоминаю, как первый раз уши мне обожгли те слова, что я слышу теперь каждый день. И от кого слышу? От соседей моих, от людей моего народа. Не только факиры, даже сыновья акобыров их повторяют! Трудно мне, словно колючка в горле моем, когда я говорю об этом. Но я прожил пять кругов, я знаю все в Установленном и теперь хочу быть спокойным. Не хочу чужих дел! И чужих людей не хочу!

Бобо-Калон вдруг, словно спохватившись, умолкает. Купец сидит спиной к лунному свету, опущенное лицо его в тени. Может быть, не надо было заводить разговор о Бахтиоре?

Намек старика понятен купцу. И он не хочет скрывать обиду:

— Бобо-Калон, яхбарцы тоже народ для тебя чужой?

О Яхбаре Бобо-Калон говорить не хочет. Столь прямо заданный вопрос дерзость. Да… Яхбарцев сиатангцы не любят давно, вражда всегда жила между ними. Мирзо-Хур это, конечно, знает! Бобо-Калон досадует на себя: стоило ли рассыпать свою мудрость перед яхбарцем?

— Восемь лет назад, когда ты пришел, ты был чужим. Я помню, как ты пришел, чтобы построить здесь свою лавку. Я сам читал ту бумагу, что написал тебе Азиз-хон. Там сказано было: «Достойный муж, прекрасный честностью и почтением к богу».

— Восемь лет прошло. Что скажешь теперь?

— Вижу, бога ты почитаешь.

Если б Мирзо-Хур не был купцом, он, вероятно, не мог бы снести оскорбления. Но он только плотнее сжимает губы: ведь он еще не успел поговорить о деле, ради которого пришел к старику. И делая вид, что в словах Бобо-Калона уловил только похвалу, не поднимая глаз, Мирзо-Хур произносит:

— Без почтения к богу нет жизни. Потому здесь и рушится все, Бобо… И много зла будет еще… Скажи, ты слышал о караване русских?

— Говорили тут с Шо-Пиром они.

— Что говорили?

— Придет караван.

— Когда придет?

— Ждут его… Дни считают…

— Что привезет, говорили?

— Муку привезет.

— Еще что?

— Не знаю.

— Ты не знаешь, я знаю: книги привезет, чтоб дети законам неверных учились; одежду привезет, в которой ходить позорно; вонючие жидкости привезет, чтобы лить в горло тем, у кого болит живот. Ай, Бобо-Калон, пропал твой народ! Русский сахар он будет есть, русскую соль будет есть, женщины повернутся спиною к мужьям, мужчины станут безумными…

— У тебя, купец, не станут покупать ничего! — язвит Бобо-Калон.

— У меня? Пусть я купец, разве об этом я думаю? Но скажи, для тебя хорошо это, что придет караван? Разве нужен он твоему народу? Разве ты будешь молчать с теми, кто еще может слушать тебя? Разве мудрость твоя будет литься в их уши, как пустая вода? Разве весь твой народ уже сомневается в Установленном? А ты, Бобо, молчишь, когда мудрость твоих речей может жечь, как огонь!

— Ты, купец, кажется, хочешь меня учить? — холодно произносит Бобо-Калон, и купец, почувствовав, что старик слишком хорошо понимает его, решается спросить напрямик:

— Прости, достойный… Не ум мой сейчас говорил, сердце мое кипело. Скажи, я не видел этой, что прибежала сюда, ты видел ее?

— Видел… Совсем молодая…

— Твоего народа она?

— Молчала. Не знаю. Лицо — как у наших.

— Слышал я: одежда не наша?

— Одежда рваная была вся, но, видно, от богатых пришла: яхбарское платье… Косы тоже так не заплетают у нас…

— Ты думаешь, она из Яхбара?

— Кто знает! Быть может. Думаю, так.

— Что еще о ней думаешь ты, Бобо? Наверное, убежала от мужа?