Павел Лукницкий - Избранное

Худодод, полный отчаяния, прибежал к своему дому, но не нашел и половины людей, только что наполнявших его двор.

Факиры, гонимые страхом, давя и обгоняя друг друга, уже бежали по тропе, ведущей мимо крепости к Верхнему Пастбищу. Матери с детьми на руках задыхались от бега.

Едва они миновали крепость, откуда-то сверху раздались частые выстрелы из скорострельных винтовок. Пули защелкали по тропе. Факиры в смятении ринулись обратно к селению. Только три молодых ущельца, вооруженных фитильными ружьями, залегли на краю тропы. Они заметили в лунной мгле, на скалах, мелькающие белые пятна и, раздвинув подпорки своих первобытных ружей, послали вверх несколько пуль. Худодод присоединился к ним, но чуть не был раздавлен трескучим каскадом посыпавшихся сверху камней. Обвал перекрыл тропу, отрезал отступление. Поняв, что ничего уже предотвратить нельзя, Худодод решил пробраться к Верхнему Пастбищу.

И пока факиры, схватив на руки детей, крича на своих голосящих в ужасе женщин, бежали в селение, четверка отъединенных от них молодых ущельцев ползла между скалами, пробираясь от тени к тени, стараясь укрыться от цокающих по камням пуль. Когда, наконец, все четверо добрались до головы канала, яростная стрельба прекратилась. Прижимаясь к отвесным скалам, избегая освещенных луною мест, они прокрались до следующего мыса, за которым, сжатая тесниной, река неслась навстречу, гремя сталкивающимися на дне валунами. Лунный свет сюда не проникал. Тропа лезла вверх по отвесному склону. Здесь не было никого.

И, поднимаясь по этой тропе, Худодод трезво обдумал план действий: дождаться на Верхнем Пастбище наступления дня, затем подняться на водораздельный хребет; найти среди льдов и снега спуск в соседнее, параллельное сиатангскому ущелье Зархок; выйти этим ущельем к Большой Реке и, встретив там идущий из Волости караван, предупредить об опасности.

Опрокинутые ружейным огнем и кинувшиеся назад факиры, вбежав в селение, рассыпались по садам, прыгая через ограды, чтобы как можно скорее достичь пустыря, пересечь его и устремиться вниз по ущельной тропе. Всем казалось теперь, что басмачи явились не снизу, а от Верхнего Пастбища и с боковых гор и что путь к Большой Реке чист.

В самом селении раздавались выстрелы. Одна из женщин упала, пробитая пулей. Ее предсмертные крики неслись над долиной. Толпа уже разбегалась по каменной россыпи пустыря, по залитым лунным светом новым участкам. Кто-то, добежавший до первого мыса, перекрывая вопли отчаяния, детский плач и проклятия, кричал: «Сюда, сюда, сюда, сюда!» И все кинулись на этот призыв.

Но едва рассеянная по пустырю толпа сомкнулась у мыса и узкой струйкой потекла по ущельной тропе, как впереди послышались угрожающий свист и топот несущихся навстречу коней.

Новый вопль отчаяния, умножаемый отзвуком скал, прозвучал над толпой, повернувшей вспять. Давя друг друга, стремясь вырваться из проклятой западни, люди уже ничего не соображали. Какой-то маленький мальчик сорвался с тропы и с визгом полетел прямо в бурлящую реку. Вода сразу накрыла его. Обезумевшая мать кричала: «Марод! О, Марод! Мой Марод!», — но толпа влекла ее за собой, и ее вопли терялись в общей разноголосице.

Топот коней и угрожающий рев басмачей приближались. Едва факиры выбрались с тропы на пустырь, мимо них, сверкая в лунном свете клинками сабель, стреляя во все стороны на полном скаку, промчалась цепочка передовых всадников. Полы их халатов развевались над крупами храпящих, взмыленных лошадей. Устрашающий крик: «Уррур, уррур!» — и пронзительный свист сменили вопль припавших за камни факиров, а в глубине ущелья, за мысом, раздались медные переливы трубы.

Через несколько минут десятки рассвирепевших всадников носились по всем переулкам селения, ударами плетей загоняя в дома всех, кто попадался на дороге. Другие всадники выгоняли из-за камней замеченных ими факиров. Дети, мужчины и женщины, подхлестываемые плетьми, закрывая руками головы, падали, поднимались, бежали и снова падали, уже не крича, не прося пощады, а только стремясь как можно скорее добраться до ближайшего дома… Несколько человек, обессилев, остались лежать на камнях — избитые, окровавленные, раздавленные копытами.

Немногим ущельцам все же удалось ускользнуть от басмачей незамеченными. Они теперь ползли вверх, по осыпи, стараясь не выдать себя ни стуком камней, ни словом, ни шорохом. Осыпь над ними вздымалась все круче, но они вразброд, в одиночку, ползли все выше, сами не зная куда.

Вскоре грохот барабанов затих. Костры на вершинах погасли. Сиатанг был всецело в руках басмачей. Оставив в селении только десятка полтора всадников, которые теперь разъезжали по переулочкам спокойным и неторопливым шагом, банда заняла крепость и расположилась в ней. Во дворе крепости запылал огромный костер. Несколько басмачей суетились здесь, свежуя и потроша приведенных из ближайших домов баранов, — уверенные в своей безопасности, басмачи собрались перед ночлегом заняться едой.

Первым из жителей селения в крепость вошел Науруз-бек. Приветствуя басмачей поднятыми руками и почтительно кланяясь, рыская глазами по сумрачным лицам сидящих вокруг костра, он искал среди них Азиз-хона. Ни самого Азиз-хона, ни его приближенных среди ворвавшихся в селение басмачей пока еще не было, и на Науруз-бека никто не обращал внимания. Перестав кланяться, беспокойно поглядывая по сторонам, Науруз-бек прошел к башне Бобо-Калона, но, увидев перед дверью в башню двух стариков, положивших винтовки поперек колен, не решился подойти к ним. Он отошел в сторону, скрестив на животе руки, уселся на камень и, чувствуя на себе подозрительные, недоброжелательные взгляды, замер, полузакрыв глаза и стараясь всем своим видом показать, что он готов терпеливо и сколько угодно ждать, пока кто-нибудь из басмачей сам заговорит с ним…

Утром, едва взошло солнце, крепость преобразилась. Басмачи готовились к торжественному въезду в Сиатанг Азиз-хона и его приближенных. Двор крепости был застлан коврами, кошмами и паласами, собранными со всего селения. Между мельницей и новым каналом выросла большая, европейского типа палатка подарок ференги Азиз-хону, привезенный в Яхбар вместе с оружием. Над палаткой развевалось зеленое знамя ислама, а скаты ее были завешаны узкими персидскими ковриками. По углам высились четыре шеста, украшенные метелочками из ячьих хвостов и шелковыми разноцветными тряпками. От палатки до пролома в крепостной стене, где прежде были ворота, басмачи, расчистив камни, выложили коврами дорожку.

Всем распоряжался тучный бородач в полосатом сине-красном халате, затянутом широким поясом с серебряными украшениями. Шерстяную его шапочку, подобную чулку с туго завернутыми краями, окручивала пышная черная чалма. Это был риссалядар — начальник конного воинства. Широко расставив колени, он сидел у входа в палатку и, гнусавя, отдавал короткие приказания.