Павел Лукницкий - Избранное

Внутри палатки полулежал на подушках молчаливый и сосредоточенный Бобо-Калон. Погруженный в раздумье, он, казалось, не интересовался ничем.

Еще ночью Кендыри очень спокойно предложил ему признать себя ханом и встретить правителя Яхбара подобающим образом, ибо отказ нанесет гостю тяжелое оскорбление. Оно вынудило бы Азиз-хона изгнать из селения всех сиатангцев, увезти за Большую Реку и там раздать басмачам их дочерей и жен. Бобо-Калон до рассвета раздумывал, а при первых лучах солнца сказал Кендыри: «Да будет так: я хан!» Кендыри, ответив, что всегда верил в высокую мудрость Бобо-Калона, перестал обращать на него внимание. Теперь, до приезда Азиз-хона, старик мог думать, о чем ему было угодно.

Сам Кендыри, соорудив справа от палатки небольшой навес и наскоро оборудовав свою незатейливую цирюльню, оборванный и, как всегда, грязный, сидел теперь под навесом на камне и неторопливо подбривал бороды подходивших по очереди басмачей. Казалось, ничто в мире, кроме работы по своей специальности, его не интересовало; да и сами басмачи не догадывались, почему риссалядар разрешил презренному сиатангскому брадобрею поставить цирюльню вплотную к роскошной ханской палатке.

Десятка два басмачей с самого рассвета занялись подготовкой населения к торжественной встрече. Во главе с Науруз-беком, которому был дан высокий вороной конь, басмачи разъезжали по домам приверженцев Установленного и, встречаемые низкими поклонами и благословениями, объясняли церемониал встречи. Затем всадники устремились к домам факиров, угрозами и плетьми выгоняли их из домов и сгоняли к бывшей лавке купца, — женщины должны были взять с собой бубны, мужчины — двуструнки и деревянные дудочки… Толпа факиров, окруженных всадниками, расположилась возле лавки в ожидании дальнейших приказаний. На лицах некоторых факиров темнели багровые полосы. Дети жались к ногам матерей, толпа молчала, и только изредка пробегал тихий шепот, тотчас же привлекавший внимание настороженных всадников.

Снова появившись перед толпой, Науруз-бек велел всем при появлении хана петь «радостными, тихими голосами», бить в бубны, играть на двуструнках, свистеть в деревянные дудочки и возглашать хвалы благодетелю, явившемуся спасти жителей Сиатанга от неверия и попрания Установленного. Все знали, что после торжеств и отдыха Азиз-хона будет происходить суд над теми, кто «вел народ по тропе разрушения Установленного», а потому никто не решился хоть словом возразить Науруз-беку.

Когда с ущельной тропы вылетели карьером несколько новых всадников и, промчавшись мимо толпы, устремились к крепости, там сразу же вновь забили барабаны. Приверженцы Установленного вышли к пустырю и расположились рядами вдоль тропы. Их жены и матери появились на крышах домов в чистых одеждах. Басмачи, горяча коней, растянулись цепочкой от крепости до пустыря.

За мысом послышался протяжный и резкий звук медной трубы — Азиз-хон приближался.

Едва группа торжествующих всадников гуськом выехала из-за мыса, над крепостью раздались частые залпы ружейных выстрелов, барабанный бой участился, над долиной поплыл густой, дробный, неумолкающий рокот бубнов, женщины на крышах поднимали их над головами. Науруз-бек и его сподручные врезались на конях в толпу факиров, крича: «На колени, презренные! Пойте и радуйтесь!» Толпа, подстегиваемая плетьми, повалилась на камни, нестройно и тихо запела. Приверженцы Установленного, не глядя на толпу, прошли мимо нее и, встав по обочинам тропы, пересекающей пустырь, воздели руки в молчаливом приветствии.

Азиз-хон, окруженный своими людьми, медленно приближался. Он сидел на белом тонконогом и легком коне, покрытом блестящим чепраком с серебряной вышивкой. Хан был одет в зеленый просторный халат, расшитый золотыми узорами. Под парадным халатом виднелся второй, исподний халат бухарского шелка. Широкие бархатные шаровары были заправлены в мягкие красные сапоги с необыкновенно высокими каблуками и угловатой подошвой. Голова Азиз-хона была обмотана маленькой расшитой золотом зеленой чалмой. Весь этот пышный наряд, надеваемый только в исключительных случаях, годами хранился в сундуке, но кто посмел бы напомнить сейчас об этих годах неблагополучия хана? Он был так же великолепен сейчас, как в былые времена своего могущества.

Одно только странное обстоятельство мешало сейчас торжественному великолепию Азиз-хона: белая, запятнанная кровью повязка, проходя наискось от левого уха, пересекала его лицо, закрывала щеку, половину припухшего рта и весь подбородок. Правый, болезненно прищуренный глаз непрестанно подергивался. Сохраняя надменный вид, Азиз-хон, наверно, терпел сильную боль.

Смотря на него, сиатангцы стремились угадать, что именно могло так повредить лицо хана? Проступающие сквозь повязку пятна крови были свежи, значит, это случилось с ним недавно, пожалуй, уже после ночи…

Азиз-хон ехал спокойно, не глядя по сторонам, упиваясь собственным величием и уготованной ему торжественной встречей. По левую руку своего господина на большом сером коне восседал Зогар. Порочное и бледное лицо его было полно высокомерия и жестокости. Зогар был в голубой безрукавке, надетой поверх белой муслиновой рубашки, в красных штанах и в рыжих сапогах такого же покроя, как у самого хана.

Следом ехали в белых сиатангских халатах два старика. Один из них, красивый, дородный, поглядывал по сторонам маленькими хитрыми глазками, это был халифа, доверенное лицо бежавшего из Сиатанга пира. Другой, дико осматривавшийся, худой и прямой как жердь, с важностью нес свою крашеную бороду, седые волосы которой на вершок от корня были рыже-красного цвета. Сиатангцы сразу узнали сеида Сафара-Али-Иззет-бека, двоюродного брата Бобо-Калона, покинувшего Сиатанг два года назад.

За этими двумя стариками, охраняемые чернобородыми воинами, следовали прочие дряхлые представители прежней сиатангской знати. В шепоте лежавших вдоль тропы факиров слышались имена: сеид Мурсаль-и-Хосроу, мир Масан-Шахзаде, мир Хаким-Шукрулло-Назар, сеид Фахр-Али…

Вереница всадников замыкалась караваном тяжело навьюченных ослов, сопровождаемых десятком молодых, бедно одетых, вооруженных кремневыми ружьями басмачей.

Толпа коленопреклоненных факиров выражала свою радость, видимо, слишком сдержанно и нестройно, потому что вскоре послышались свист плетей и удары палок. Женщины сильнее ударили в бубны, двуструнки запели громче, перекрывая чьи-то сдерживаемые всхлипывания и плач. Никто из знати не глядел на факиров.

Едва Азиз-хон проехал мимо лавки купца, самые старые приверженцы Установленного низко склонились перед ним. Несколько стариков выступили вперед, подбежали к коню Азиз-хона, один за другим, пригибаясь к стремени, целовали его. Азиз-хон милостиво опустил правую руку, и старики, приноравливая свой шаг к ходу коня, лобызали эту протянутую им руку.