Сергей Малашкин - Записки Анания Жмуркина

— Прощевайте, — сказали они и бесшумно скрылись с офицером в чаще леса.

Взводный объяснил нам, что надо смотреть в сторону озера, чтобы немцы не переправились на лодках и не ударили бы в тыл. Потом строго-настрого приказал:

— В окна не показываться, также и не курить, и главное, боже вас упаси, — тут он загнул довольно основательно крепкое слово и показал нашим физиономиям загорелый кулак, — дрыхнуть.

— Слушаемся, — протяжно вздохнув, ответили мы и заняли указанные места.

Взводный быстро вышел и так же бесшумно, как и офицер, скрылся в чаще леса. Мы остались одни. Я и Синюков стояли на втором этаже и из-за простенков смотрели в окна на раскинувшееся стальное озеро, которое жалобно плескалось волнами в берега и что-то печальное рассказывало о себе: впрочем, это только мне так казалось, — возможно, оно ничего не рассказывало, а просто плескалось, играло с берегами и с густой осокой и с деревьями, которые черной каймой отражались в нем. Остальные товарищи находились внизу, и нам их было хорошо видно, так как крутая лестница выходила из кухни в комнату второго этажа, где находился я и Синюков. Мы, стоя у простенков, тихо перекидывались через эту лестницу с товарищами, что сидели на первых ступеньках.

— Вот если накроют «чемоданом», — вздохнул Синюков, — и ничего не останется!

— Не накроют, — ответил авторитетно снизу Тяпкин, — а ежели накроют, то можно уцелеть!

— Нет, это уж, брат, дудки, — ответил Синюков. — Попади он, «чемодан»-то, только сюда — будет только одно мокрое место и больше ничего.

— На все, брат, счастье, — вздохнул Тяпкин. — Ты вот спроси у Феклушина, как он попал под бомбу, и он тебе расскажет, а то ты говоришь, счастья не бывает, нет, брат, что ни говори, а счастье — великое дело, и оно человеку сопутствует. — И Тяпкин обратился к Феклушину: — Расскажи, как было дело?

Феклушин поднял голову, посмотрел на Синюкова, на меня и ничего не сказал, а только махнул рукой и показал на окна.

— Не хочет, — улыбнулся Тяпкин, — так я вам расскажу.

Стоял наш поезд на одной станции, верстах в двадцати от фронта. Стояли мы на этой станции около двух суток. Так мы простояли и прождали до третьего утра. Это утро было солнечное, и мы бродили около своего поезда: в это время в одном вагоне, в котором ехал Феклушин, — я ехал в соседнем вагоне, — было полно солдат, и такое было в нем веселье, что, как говорится, дым валил коромыслом, так что вагон трещал от звуков балалайки, венской, от топота пляшущих. Я только что было подошел к двери и хотел ввалиться в вагон, посмотреть, как ребята откалывают плясовую, а возможно и сам бы тряхнул стариной — я ведь в молодости здорово плясал, — и я только что поднял ногу на висячую доску, уцепился за дверь, вскинул голову и вскрикнул: «Батюшки, аэроплан!» — и тут же отошел от двери, а вокруг меня, слышу, тоже кричат: «Немецкий!», «Бомбы бросает!» И верно: только что я успел отскочить в сторону, как он бросил бомбу в вагон, в котором откалывали плясовую; в котором сидел Феклушин, мой земляк, — мы с ним из одной деревни. Я видел, как вся верхушка вагона со всем содержимым взлетела вверх и оттуда посылалась кусками обгорелого мяса, горящими тряпками шинелей, котелками. Я видел, как на меня летела рука и револьвер вместе с кобурой. Я бросился в сторону, сильно ударился головой о какой-то предмет и упал между рельсов, а недалеко от меня упала рука и кобура с револьвером. Я поднялся и подошел к вагону: вместо вагона стояла платформа и на ней груда тлеющего мяса и вершков на восемь крови. Кровь густо сочилась через края… Это месиво местами дымилось, обдавало нас запахом гари; через несколько минут оно погасло и стало как студень. Я с ужасом бросился от этой платформы, но не успел я сделать и трех шагов, как вонзился в мои уши пронзительный крик, заставил меня остановиться и приковал к одному месту. «Уби-ли! Уби-ли!» Крик был с платформы, из кровавого месива. Я широко открыл рот, глаза, впился в ужасный студень. Остальные тоже окружили платформу, так же безумно смотрели на ее ужасную поверхность. «Уби-или! Уби-или!» — «Да тут кто-то живой! — крикнули из толпы солдат. — Ишь как орет, словно он не на войне, а в лесу и на него разбойники напали». — «Черти! И верно, родимые! — пронзительно, как-то по-женски, крикнул сутулый солдат. — Шевелится!» — и бросился бежать от платформы. А это он был, — Тяпкин показал на Феклушина. — Живой и невредимый.

— Ладно уж тебе, — проворчал Феклушин.

Я посмотрел на Феклушина: он все так же спокойно сидел на ступеньке лестницы, с необыкновенным спокойствием смотрел вперед, как будто старался пронизать из открытой двери густую лесную чащу.

Ночь медленно, но тяжело опускалась на землю.

Феклушин сменил Синюкова. Он остановился около окна и стал упорно смотреть на озеро, на начало окопов, которые отделяла от нас бешено ревущая полоса огня и железа. Временами эта полоса обрывалась и, яростно крутя вершины деревьев, падала в озеро, поднимала огромные фонтаны воды, выворачивала землю, выкидывала вместе с водой далеко на берег. От таких взрывов колебалась почва, а темно-красный дом дрожал, как пух одуванчика, каждую минуту готов был подняться и улететь в безвоздушное пространство. Густая свинцовая мгла ночи то и дело разрывалась на части, шарахалась в разные стороны; двухэтажный дом, в котором мы сидели, освещался розово-красным заревом. Воздух ревел, вертелся огромными воронками, обрушивался шквалами огня, железа на окопы, делал свое жестокое дело, вырывал из земли многосаженные гнезда спрятавшихся людей, разрывал и сплющивал в сплошное месиво землю, деревья, железо и бросал на вздрагивающую землю — и так без конца. Слушая эту дьявольскую музыку, у меня не было силы подчинять себя собственной воле: меня всего трясло, нижняя челюсть отстала и стучала о верхние зубы. Мне все время хотелось сказать какое-нибудь слово, поговорить с Феклушиным, но язык не слушался и настолько был тяжел, что я не был в состоянии пошевельнуть им. Я только широко открытыми глазами смотрел на Феклушина, жадно искал его глаза, старался уловить выражение его лица, но и это мне не удавалось до тех пор, пока он не заговорил со мною.

— Ты что, земляк, — спросил он, — в первый раз в секрете? — и посмотрел на меня кроткими, как будто ничего не говорящими светло-голубыми глазами.

— Да, — ответил я и пододвинулся ближе к окну.

— В секрете гораздо лучше, — не слушая меня, ответил Феклушин и переступил с ноги на ногу. — Теперь там ужасное творится. Наши скоро будут наступать.

— Наступать?

Феклушин помолчал. Потом, отступив от стены, отошел от окна, посмотрел на меня, улыбнулся.

— Надо бы покурить.

— Что ж, покури, а я посмотрю, — ответил я и ближе подошел к окну, но не успел я отвести глаз от Феклушина, взглянуть в окно, как наш дом дернулся, припал к земле, потом закачался из стороны в сторону.