Сергей Малашкин - Записки Анания Жмуркина

— Я…

— Откуда тебя, такого, взяли? Неужели дошли до того, что стали брать…

— Я…

— Ваше благородие, — перебивая меня, вмешался огромный вояка, — это ничего, что он мал ростом.

— Что-о?! — дернулся офицер в его сторону. — Что-о?!

Вояка растерялся, вытянулся, зашевелил огромными усами, потом серьезно доложил:

— Бывают.

— Что бывают?

— Такие люди, которые не растут кверху, а тянутся, ваш-родие, в сук.

— Что-о?! В сук? Это в какой сук? — вглядываясь в вояку, сурово проговорил офицер. — В какой? — И, не дожидаясь ответа, посмотрел на меня: — Это верно, Жмуркин?

Я густо покраснел:

— Так точно, ваш-бродь.

Офицер громко рассмеялся и повернулся ко мне спиной.

— Ты думаешь, — обратился он к своему солдату, — земля примет и великана и карлика с одной почестью?

— Так точно! Для земли безразлично, — ответил вояка и широко осветил улыбкой свое лицо. — Она всех и всё принимает в свои недра и каждой весной все лучше наряжает себя.

— Ишь ты какой философ, — улыбнулся офицер и повернулся ко мне, но ничего не сказал мне, так как черная тишина вздрогнула от какого-то жуткого крика.

Мы застыли, впились слухом в тишину. Крик протяжно резал:

— Ооо! Омооггиитееэ!

— Сова? — бросил офицер и втянул голову в плечи. — Я ужасно не люблю этих птиц. Их так много в разрушенном имении.

— Это человек, — вздохнул Феклушин, — кажется, русский.

— Какой человек? — дернулся офицер. — Какой человек?! Здесь, на войне, нет человека! Нет!

— Так точно, ваш-бродь! — подтвердил вояка и напомнил офицеру, что пришло время уходить.

— Ооммоогитееэ!

Офицер и солдат спустились по лестнице. Феклушин повернулся ко мне, улыбнулся.

— Тут человека нет.

— Нет, — ответил я и подошел к окну и вспомнил Евстигнея.

От крика вздрагивала ночь, изредка трещала ружьями.

— Скоро будет свет, — вздохнул Феклушин. — А все-таки, Жмуркин, и тут есть человек.

Я молчал; я смотрел на озеро: я видел, как густая мгла поднималась от воды и удалялась, а вместо мутно-беглой мглы по гладкому зеркалу озера ползали небольшие прозрачные, похожие на руно косички беловатого тумана; мне казалось, что озеро проснулось и задышало всей грудью.

— Есть и тут человек, — повторил упрямо Феклушин, — я знаю, что он скоро вырвется и я его скоро увижу.

А рассвет кричал, и его крик был похож на крик только что показавшегося из чрева матери ребенка.

Ничто так не сближает, как минуты опасности, проведенные вместе, бок о бок. После этого я почувствовал, что друзей у меня стало больше.

— Ооомогтииттеэ!

На крик, вылезая из грязно-бурого горизонта, поднималось солнце и как бы красно-желтой кровью плеснуло в комнату.

Мы оба — я и Феклушин — вздрогнули и отступили назад.

В обед нас сменили. Мы прошли в окоп все тем же путем, которым проходили в караул вчера вечером, и разошлись по своим блиндажам. На душе у меня было тяжело, мрачно; мне совершенно не хотелось думать ни о настоящем, ни о будущем, так как у меня ничего этого не было, а было только одно: окопы, жуткое время, оторванное от всего мира, свободно разгуливающая смерть, которая бегает, вертится вокруг и издевается надо мной: «Не торопись, не торопись! Еще, голубок, не пришло твое время проститься с этой жизнью. Не пришло. Я сама знаю, когда нужно тебя подкосить, прахом твоим напитать червей, прахом твоим унавозить землю. Не торопись, голубь мой, не торопись. Наберись терпения и жди. Я тебя не забыла». Так нашептывала смерть из времени, оторванного от всего мира, бегала, как безумная, по обожженному и по глубоко взрытому снарядами полю, косила, жалила беспощадно моих товарищей, с которыми я приехал сюда из далекой и пышно цветущей России. Такое было у меня настроение, когда я вошел в блиндаж, но, когда я осмотрелся и в блиндаже не нашел Евстигнея, меня охватил чудовищный испуг, стиснул огромными тисками, так что я оцепенел на несколько минут, остался стоять на одном месте и тупо стал смотреть на Соломона, что сидел в углу блиндажа и дремал. Я видел, как густые, женские ресницы неподвижно лежали в орбитах, от орбит и ресниц падала темно-серая тень на желто-землистое лицо Соломона, я подошел к нему и толкнул его:

— Соломон, Соломон!

Соломон взмахнул ресницами, и я видел, как с его лица сбежала тень, из орбит взглянули кроткие глаза, осыпали темной пылью.

— Что?

Потом он быстро вскочил на ноги, побежал к бойнице и принялся стрелять. Я подошел к Соломону и взял его за плечо.

— Соломон, Соломон!

Он повернулся ко мне: на его лице возбужденно играл жидкий румянец и дрожала заячья губа; мне показалось, что его губа снова дразнилась, подсмеивалась надо мной и как будто выговаривала: «Жмуркин, я, брат, того, великолепно сдремнул, а ты, Жмуркин, проворонил… Да-да, ты, брат, проворонил». Соломон ничего не говорил: только стоял передо мной, шевелил заячьей губой.

— Где Евстигней? — спросил я и пристально посмотрел на Соломона.

Он улыбнулся, оттопырил губу, но ничего не сказал.

— Где Евстигней? — повторил я и коснулся Соломона. — Евстигней?

Соломон расплылся в улыбку, замахал рукой.

— Евстигней?.. Он остался там… А я убежал сюда нынче ночью. Немцы нас не допустили до себя… Евстигней остался там!

— Убит?

— Убит? — не понимая меня, дернулся Соломон и закружился по блиндажу и весело замурлыкал какую-то песенку на своем жужжащем языке.

— Да ты с ума сошел, что ли, а? — заскрипел я и схватил Соломона за грудь гимнастерки. — Ты что обалдел, а?

От такой неожиданности Соломон остановился, испуганно вытаращил на меня глаза, зашевелил губами:

— А-а-а… Ананий! Андреевич?

— А ты думал, это кто?

— Так это ты?

— Я.

— А я думал, тебя убили.

— Пока еще не убили, а гуляю, — улыбнулся я и крепко обнял Соломона. — Рассказывай, как потерял Евстигнея?

Соломон, волнуясь и целуя меня в щеку, привалился к стене, а когда мы кончили лобызаться, я сел на выступ и приготовился слушать. В соседнем блиндаже кричал взводный, приказывал становиться к бойницам и стрелять. Потом взводный пришел к нам, строго-настрого приказал не отходить от бойниц и все время стрелять. Он грозно сказал:

— Вы должны выбить врага.

— Как его достать? — огрызнулся Соломон и посмотрел на взводного. — Он, как крот, сидит в земле, а вы — достать…

— А ты еще поговори у меня!

Соломон замолчал, пошел к бойнице. Я пошел тоже к бойнице, и мы принялись стрелять. Взводный, проверяя нашу стрельбу, сказал:

— Нынче в ночь пойдем в атаку.

— Слушаю, — ответил Соломон и старательно принялся выпускать обоймы.

Немцы отвечали так же горячо и добросовестно. Ружья, пулеметы хлестали ливнем свинца в насыпь нашего блиндажа: некоторые пули, не долетая, ударялись около насыпи, поднимали небольшие струйки пыли. Создавалось такое впечатление, что будто бы шел крупный ливень дождя, капли которого падали на землю, на сплошные лужи воды, дымились легким дымком. Стреляли мы долго, сильно, так что затворы винтовок и патронные коробки невыносимо стали горячими. Первым заговорил Соломон: