Сергей Малашкин - Записки Анания Жмуркина

— Лю-ли, он не пойдет за нами, — прогудел Успенский, оживляясь.

Гости на слова моего соседа не обратили внимания, — смотрели дико на поэта-солдата. Я сидел как на иголках. «Хотел прочитать «Прометея», а читает черт знает что», — шепнул я в чрезвычайном раздражении Модесту Азарховичу и перевел взгляд на Иваковскую. Она, бедная, сидела неподвижно, как фарфоровая. Только ее карие глаза сверкали растерянно и виновато на побледневшем лице. Опут, как и сестра, не ожидали от своего протеже такой дерзости. У него нижняя губа отвисла, за нею хищно сверкали мелкие зубы. Сейчас он очень был похож на суслика. Было видно, что Опут был страшно зол на Игната за то, что он читал не те стихи, которые были отобраны им. Конец первого стихотворения Игната был еще более ужасен по содержанию, чем его начало и середина. Поэт-солдат прямо заявил собравшимся народолюбцам, что они, чтобы жить в дворцах, «опутали путами религий народы», что эти народы поняли, что богов нет, а пророков, несущих в себе тоску о боге, несущих в себе бога, надо убивать каменьями.

От этих слов Игната какая-то дама охнула.

Пирожков испуганно взвизгнул.

Бердяев сердито воткнул чайную ложку в остаток пирожного.

Но Игнат Денисович Лухманов не обратил на них внимания. Он прочитал стихи о трех елках — рождественских. Стихи про елки были также дерзки по содержанию. Содержание первой «Елки»: деревня, изба с земляным полом и закопченным потолком, голодная мать шьет не то рубаху, не то саван из посконины и поет ребенку об отце его, который на фронте ползает по изрытой снарядами и окровавленной земле. В это время из усадьбы помещика, залитой огнями, звучит торжественно-веселая музыка — там, в усадьбе, богатая елка, веселье, сытно; там, в роскошном доме, вокруг елки, танцы и пенье, смех и топот… «Мама, — спрашивает ребенок у матери, — папа на флонте?» — «На фронте», — отвечает сквозь слезы мать. «Там тоже есть елка?» — спрашивает ребенок. «Есть», — отвечает глухо, в смертельной тоске мать. Слезы капают из глаз матери, она ниже склоняет голову, и в ее руках, загрубевших от труда, мелькает иголка. Таково содержание первой «Елки». Не серафимы ясны и крылаты за плечами матери и ее ребенка, а — полыхает черным пламенем ад. Содержание второй «Елки»: завод и особняк заводчика. У рабочих — вагранки вместо елки. Они гудят и пышут жаром. Рабочие ковшами разносят белый металл, наполняют им формы. Их тела мокры, на их грубой одежде вспыхивают огоньки. Они быстро тушат их, чтобы не сгореть… На их костлявых, чахоточных, восковых лицах — пот, копоть, страдание, усталость, ввалившиеся глаза. За спинами рабочих не серафимы, ясны и крылаты, а ад рабского труда. В это время у заводчика в особняке настоящая елка, она сверкает золотыми и серебряными звездами и богатыми подарками, вокруг нее музыка, танцы, речи о родине, о боге, скакание масок, хлопание пробок, звон бокалов и чавканье ртов. Содержание третьей «Елки»: фронт. Вместо елки у солдатиков — обожженная снарядами и огнеметами земля. По ней, корчась, ползают солдаты, воют, стонут, скрежещут зубами, кружатся в нечеловеческих муках. Налетают то и дело шквалы огня, металла и смывают их. Прибывают на их место новые цепи — тысячи, десятки тысяч солдат. Шквалы огня и металла снова налетают, обрушиваются на них и смывают их в небытие. Вместо солдат — месиво костей, мяса, крови и пепла. В это время надвигаются новые массы солдат. Сверху яростно налетает багряная смерть и, упираясь черепом в смрадное небо, зловеще машет гигантской косой, машет направо и налево. После ее чудовищного труда воцаряется гробовая тишина над полем битвы: ни колонн солдат, ни шквалов огня, ни металла. Одна только она, царица-смерть, скалит огромные желтые зубы — счастливо хохочет. За спинами солдат, которых смерть истерла в порошок, я что-то не заметил серафимов ясных и крылатых. Над полем битвы, подперев бока и раскорячив ноги, оглушительно гудит хохотом смерть. Может быть, за ее спиной парят серафимы «ясны и крылаты»? Да. Я их вижу, вот они в салоне Пирожковых. Игнат Денисович давно уже кончил чтение стихов, но его голос, казалось, все звучит в моих ушах:

На бледном, опухшем лице Игната пятна: он взволнован, смущен той тишиной, что нависла над ним, глазами гостей, которые, как бы потеряв человеческий свет, впились пронзительно и враждебно в него. Зинаида Николаевна, казалось, растерялась, сбилась с богоискательской дороги и окаменела на распутье. Последние стихи моего друга, неизвестные до этого вечера мне, произвели и на меня сильное впечатление; я люблю, когда бросают камни в болото, когда по его сонной, покрытой плесенью поверхности пробегают круги тревоги и испуга. Игнат Денисович не камень бросил в болото, а обрушил в него целую скалу. Но почему же в этом литературном болоте нет реакции на стихи Игната? Одно только удивление, презрение и враждебное молчание. Разве это не реакция? Да, и молчаливая. Неужели никто из этого высококультурного общества ничего так и не скажет по поводу содержания стихов моего друга? Игнат тоже, как и поэт-офицер, — бард. Правда, Игнат — бард рабочих и крестьян. Поэт-офицер — бард дворян и капиталистов, изысканный бард. Для него война — мед, государственный строй монархии — высшее счастье. Он видит не ужас в войне — рай. Он не проклинает в стихах ее, а благословляет. Поэзия Игната Лухманова — отрицание войны, призыв к революции, показ нужды, безысходного горя и страдания рабочих и крестьян. Успенский сидел с закрытыми глазами и держал бороду в кулаке. На его губах скользила саркастическая улыбка. Он как бы говорил ею хозяйке салона: «Зинаида Николаевна, что же вы не возвестите гостям, что к вашим музам спустился с Олимпа сам бог? Объявите это». Хозяйка молчала. Гости молчали. Им было выгоднее молчать, чем говорить о стихах поэта-солдата. «Зинаида Николаевна, встаньте, — молила саркастическая улыбка Успенского, — и скажите: «Господа, мы ждали бога с Олимпа, а пришел вместо него Хам». Не сказал такой фразы в этот раз и сам Пирожков. Тишина, возможно, продолжалась бы еще несколько минут, если бы не вскочил с дивана в синем костюмчике, с серыми водянистыми глазами на лягушачьем лице студентик, — он очень был похож на зеленого кузнечика, выпрыгнувшего на лист лопуха, — прокартавил: