Сергей Алексеев - Библиотека мировой литературы для детей, т. 30, кн. 4

— Кто сказал это? — спросила Маргарита.

— Этот самый… Министр Гитлера… Как его?

— Геббельс?

— Да. Геббельс, чтоб ему околеть!..

— А что еще?

— А еще говорил, оказывается, этот… Фамилия у него вроде нашего Рубена Трапаидзе…

— Риббентроп?

— Он самый, пропади он пропадом! Мы, мол, будем кормить вас белым хлебом и маслом… И никого, мол, трогать не собираемся, кроме коммунистов.

— И что ты ему сказала? — спросила Ксеня.

— Кому, Риббентропу?

— Дура! Не Риббентропу, а тому мерзавцу, который плел эту околесицу и которого ты слушала развесив уши!

— А что я должна была говорить! Весь народ затаив дыхание слушал его, а когда он закончил речь и обещал, что людоеда Гитлера скоро повесят вниз головой, хлопали так, думала, обрушится небо!

— Слушай, где же ты была? — спросила удивленная Ксеня.

— Как где? На базаре. А потом там состоялся митинг, этот самый мужчина выступил на митинге!

— Тьфу ты, рассказать и то толком не можешь! — махнула рукой Ксеня.

— Кето, ты женщина образованная. Растолкуй нам, что же такое происходит? — попросил тетю Виссарион.

— Что вам сказать, Виссарион… Происходят неприятные вещи… Но ничего! Скоро наступит зима, и тогда Гитлеру придется туго, как Наполеону…

— А как по-твоему: зимой нам будет теплее? — спросил Лукайя.

— Нет, теплее нам не будет, но Гитлер не готов к зиме!

— А ты почем знаешь?

— Он надеялся закончить войну до наступления зимы, потому и не подготовился к ней.

— А что ему мешает подготовиться сейчас?

— Уже поздно, Лукайя!

— А если он пожалует сюда до наступления зимы? Куда ты тогда денешься? — не отставал Лукайя.

— Мы не должны допустить этого!

— Кто это «мы»? Ты да я?

— И я, и ты!

— Да кто его остановит? Видишь, он берет город за городом!

— Должны остановить!

— Ну давай, давай! Останавливай! — осклабился Лукайя.

— Да что это ты, проклятый старик, раскаркался?! — вскочила Ксеня. — Ежели стать так да сложить руки — конечно же, быть беде!

— Чего ты орешь, баба? А я о чем толкую? Как бы не быть беде, вот что меня пугает!

— Смотри у меня, Лукайя! Вырву я твой язык! — пригрозила Ксеня.

— Да что говорить с тобой! Баба есть баба…

Лукайя опять свернул цигарку.

— Ладно, я баба… А ты? Ведь ты мужчина?.. Ах да ох! Заладил одно и то же… Ты как думаешь, Коция-почтальон приносит только похоронные? Маргарита! Получила письмо от своего?

— Получила, Ксеня, позавчера получила.

— И еще получишь!

— Что он пишет? — спросил Лука.

— Сидим, говорит, в окопах… Стреляем… Если, говорит, запоздает письмо, не волнуйтесь…

— А что еще?

Маргарита покраснела.

— Да говори, чего там!

— Если, мол, родится мальчик, назови его моим именем…

— Вот и назови! Если даже родится девочка, и ее назови по батьке! — посоветовал Виссарион.

— А от моего мальчика нет и нет ничего! — вздохнул Лука.

— Получишь, Лукайя, не волнуйся! — сказал дядя Герасим.

— Когда же?

— Получишь, говорю тебе! Пришло ведь письмо от моего мальчика! Придет и от твоего! Так, Сосойя?

— Конечно! — улыбнулся я.

— Мда-а-а… Не так уж страшен черт… — начал Виссарион Шаликашвили. — Сидим мы здесь, как в норе, не видим ничего дальше своего носа и пищим… А вы подумали о том, сколько Виссарионов и Ксений мотыжат поля в нашей стране? Сыновья скольких Герасимов и Лукайев держат в руках винтовки? Сколько бегают Хатий и Сосойев? Вы думали о том, как велика наша земля? Кто такой Гитлер, чтобы одолеть нас? Да у него ведь не хватит крови, не хватит сил для этого! — Виссарион уперся в колени огромными жилистыми, мозолистыми руками, встал, выпрямился во весь рост, окинул взглядом раскинувшиеся внизу поля. — Вон, взгляните на нее! Земля родная! Наша земля!.. Коротки руки у Гитлера, скажу я вам, коротки!..

Необозримая долина под нами дышала паром земли и белоснежными дымками, поднимавшимися над крестьянскими домами. По долине полнокровной артерией текла Супса. Вобрав в себя всю пролитую людьми кровь и пот, она щедро поливала ими землю, поила почву, катила свои волны все дальше и дальше и наконец вливалась в море неиссякаемым, неисчерпаемым жизненным потоком.

Отсюда, с крохотного клочка земли на склоне горы, напоминавшего узкую бойницу в огромной крепостной стене, я взирал на бескрайние просторы и чувствовал, что за доступным моему глазу горизонтом лежат другие, такие же безбрежные земли, за ними — новые, другие за ними — еще и еще, и так без конца, и что все это — моя, родная земля, и что золотой диск солнца, льющий на землю животворящие лучи, — это моя жизнь, мое счастье, и что нет и не может быть на свете силы, способной отнять у меня эту землю, это солнце, это счастье, эту жизнь…

Люди, окружавшие меня, смотрели туда же, на лежавшие под нами поля, и молчали. И я знал, каждый из них — Герасим и Виссарион, Ксеня и Лука, тетя Кето и Маргарита, — каждый из них думал так, как думал я. И стоящая рядом со мной улыбавшаяся Хатия думала и видела то, что думал и видел я…

…Солнце медленно садилось за долиной Супсы. Утомленные за день люди вместе с блеявшим стадом возвращались по домам.

В ту ночь село еще раз всколыхнули раздавшиеся вдруг крик и вопли. Мы с тетей выскочили на дорогу. Со всех сторон бежали перепуганные соседи.

— У кого это, Герасим? — спросила тетя шагавшего рядом с нами Герасима.

— Кажись, у Лукайи Поцхишвили… Вот несчастье… — проговорил Герасим.

Время берет свое…

За июнем наступил июль, затем — август, за августом — сентябрь. Начались занятия в школе. В наших дневниках стали появляться двойки, тройки, четверки и — реже пятерки. Ничего как будто не изменилось. Тетя по-прежнему преподавала грузинский язык. Хатия по-прежнему сидела на парте рядом со мной. Учитель географии все так же упрашивал нас сидеть на уроке спокойно и обещал за это играть после уроков с нами в камушки. Учительница русского языка по старой привычке называла меня бичо [18] Бичи — мальчик. Бичо — полуласковое-полупренебрежительное обращение: «Эй, мальчик!» . Заметная перемена заключалась в том, что все наши учителя сильно похудели. И еще одна новость: в школе появился участник хасанских боев Леван Гуриелидзе. Он был назначен преподавателем военного дела и физкультуры.

На первый свой урок он явился в зеленых брюках галифе, кожаных крагах, военной фуражке, с противогазом, мелкокалиберной винтовкой через плечо и свернутым плакатом под мышкой. Он подошел к столу, взял под козырек и застыл. Мы встали, потом сели и, когда учитель не изменил своей позы, снова встали.

— Вольно! — скомандовал он, снял фуражку, положил ее на стол, повесил на доске противогаз и винтовку. Потом развернул плакат, извлек из кармана четыре здоровенных гвоздя, взял валявшийся у камина кусок кирпича и стал приколачивать плакат к стене. Покончив с этой операцией, он повернулся к нам с лицом победителя.