Сергей Алексеев - Библиотека мировой литературы для детей, т. 30, кн. 4

Дела на фронтах идут хорошо. Остановили мы немца, Бежана! Ей-богу! И даже гоним обратно помаленьку! Да! Ну, знаешь, трудно все же приходится нашим. Вернувшиеся с фронта ребята рассказывают — наши готовятся к крупному наступлению. А для наступления, сам понимаешь, нужно людей втрое больше. Да потому! Враг — что? Он сидит в окопе и целится в тебя. А ты бежишь, неприкрытый, прямо на него. А он из окопа стреляет в тебя. Вот то-то и оно! Если его выкурить из окопа, потом уже станет легче. Теперь он удирает, а ты бежишь за ним и стреляешь! Так вот, ребята говорят, скоро наши погонят их вовсю! Так что ты не волнуйся, все будет хорошо, Бежана!

— Здравствуй, Сосо!

Я вздрогнул и оглянулся. Передо мной стояла Цуца. Цуца, соседская дочь, была замужем за парнем из другой деревни. Я хорошо помню день ее свадьбы. Ох и палили подвыпившие дружки! Скакали и гарцевали на конях как сумасшедшие! Снесли половину плетней на селе. Цуцина мать даже разрыдалась — за кого, мол, выдаю свою единственную!

Потом умоляла зятя — оберегать молодую жену как зеницу ока… А после свадьбы просила восседавшую на белом коне дочь не забывать родной дом, почаще наведываться к матери…

Вот и вернулась Цуца к матери навсегда. Спустя месяц после свадьбы началась война, а еще через месяц Цуца получила похоронную.

Теперь она стояла передо мной — сильная, красивая, полногрудая, упершись рукой в бедро и улыбаясь пунцовыми губами.

— Здравствуй, Цуца!

Я забил последний гвоздь, положил топор и присел на скамейку.

— Смотрю я на тебя целый час. С кем ты тут разговаривал?

Цуца села рядом со мной.

— Да так… Сам с собой, — сказал я и отодвинулся.

— О чем же ты разговаривал с собой?

— Так… Спросил о чем-то.

— И что он ответил? — рассмеялась Цуца.

— Ничего… Не знаю, говорит.

— А ты спроси меня, Сосойя, я знаю все, — сказала Цуца и погладила меня по голове.

Я не ответил ей. Цуца провела ладонью вниз по моей щеке, потом — тыльной ее стороной — вверх.

— Вырос ты, Сосойя, борода уже растет…

— Да-а-а… Пух один, — пробормотал я и почувствовал, что краснею.

— И усы вот растут, — Цуца погладила указательным пальцем мою верхнюю губу.

— Да-а… Тоже пух, — сказал я и быстро встал, испугавшись, как бы Цуца не услышала биения моего сердца. Цуца смотрела на меня своими большими красивыми глазами, и я был уверен, что она слышит, как стучит мое сердце.

— Ты уходишь, Сосойя? — спросила Цуца и тоже встала.

— Пойду, пожалуй, поздно уже… А ты куда шла, Цуца?

— Я — за листьями шкери [26] Шкери — по-грузински альпийская роза, рододендрон. … — Цуца показала на корзину. — Может, пойдешь со мной? У тебя, кстати, топор. — Я заколебался. — А то стемнеет, могу и испугаться одна! — добавила она.

— Ладно уж, пойдем, только ненадолго. — Я взял корзину.

Тропинкой мы сбежали по склону кладбище и стали подниматься на покрытый густым кустарником пригорок.

Я выбрал куст шкери покрупнее и в два счета начисто остриг его. Цуца присела под кустом, я — рядом с ней. За далекой горой медленно спускался огромный медный диск солнца. Он напомнил мне выпеченный на кеци дымящийся мчади, и я пожалел, что этот исполинский мчади опустится где-то в другом месте. Впрочем, сейчас, ранней голодной весной, все круглое: и мельничный жернов, и точильный камень, и солнце, и луна — все мне напоминало мчади. Этим сходством больше всех обладала луна, — то полная, то ущербная, она выглядела совсем как мчади, то целый, только что снятый с раскаленного кеци, то уже съеденный наполовину. И потому, наверно, наши голодные собаки все ночи напролет яростно лаяли на луну…

Цуца не спеша срывала с веток листья и аккуратно складывала их в корзинку. Чтобы ускорить дело, я взял одну ветку и стал очищать ее от листьев.

— А я ведь знаю, с кем ты там разговаривал. С Бежаной, — сказала Цуца.

— Да, Цуца, с Бежаной, — признался я.

— И часто ты ходишь на кладбище?

— Часто.

— Бежана очень тебя любил…

— И я его очень любил.

— Тебя все любят.

— Да-а-а…

— Я знаю, любят.

— И ты тоже? — вырвалось у меня. Цуца смутилась.

— Почему ты не ходишь к нам, Сосойя? Ты бываешь у всех, всем помогаешь…

— Приду и к вам.

— Когда?

— А когда мне прийти?

— Когда захочешь.

— Хорошо.

— А почему эта девчонка бегает за тобой?

— Кто, Хатия?

— Да, Хатия.

— Почему бегает? Я вожу ее в школу… И потом, ей приятно бывать со мной.

— А тебе?

— Мне тоже.

— Она любит тебя?

— По-моему, любит.

— Как она любит тебя, Сосойя?

— Ну как?.. Как все…

— А ты любишь ее?

— Очень!

— И не боишься?

— Чего мне бояться, Цуца?

Цуца не ответила. Я положил листья в корзину и случайно прикоснулся рукой к руке Цуцы. Она не убрала ее.

— А тебя никто не любит, Цуца?

— Не знаю… не знаю… По крайней мере, никто в этом не признается.

— Не может быть!

— Нет, Сосойя, никто меня не любит, никто! — Цуца придвинулась ко мне. Я почувствовал себя неловко. — А ты любишь меня, Сосойя? — спросила вдруг Цуца и взяла в свои руки мою руку.

— Я? Не знаю…

— Эх, ничего ты не знаешь, Сосойя! Ты знаешь, что такое женщина? Женщина, которая лишилась мужа на первом месяце замужества? Ты знаешь, что такое овдовевшая в моем возрасте женщина?..

Цуца тяжело дышала. Я приподнялся, но Цуца удержала меня.

— Сосо, ты умный парень, ты поймешь меня… Ты не станешь смеяться надо мной?.. Слышишь?.. Пожалей меня, Сосойя! Никто меня не любит! Одна я, понимаешь, одна! — Цуца обняла меня…

Не знаю, почему я это сделал, я тоже обнял ее и припал губами к ее груди, шее, губам… Цуца закрыла глаза…

— Сосойя, мой Сосойя, хороший мой мальчик… Ты поймешь меня, ты не будешь смеяться надо мной… Или же возьми свой топор и убей меня… Сосойя… — шептала она, и я ощущал дрожь ее горячего тела.

Цуца в изнеможении опрокинулась на траву.

— Сосойя, дорогой мой, скажи, что любишь меня! Делай со мной, что хочешь, режь меня, души меня, но только скажи, скажи, что любишь! — шептали ее дрожащие губы.

Я нагнулся к Цуце, обнял ее, раскрыл для поцелуя губы, и вдруг мною овладел страх. Я испугался так же, как и тогда, в первый день войны, при виде онемевшего народа, как при первом известии о гибели, пришедшем в наше село, как при виде окровавленного Бежаны. Я испугался, как боятся люди собственной смерти. Я вскочил, отпрянул назад, зацепился за куст, упал, снова вскочил и, не оглядываясь, побежал. Я мчался, не разбирая дороги, продирался сквозь колючие кусты, бежал по полям, виноградникам, перемахивал через плетни… С трудом переводя дыхание, я ворвался во двор Виссариона Шаликашвили, взлетел на балкон и ткнулся головой в колени мирно сидевшей на лавке Хатии.

— Что с тобой, Сосойя, что случилось? — испугалась Хатия.