Николай Балаев - Бурый призрак Чукотки

Нетерпеливо топтались и повизгивали упряжные собаки. Их было три: трехлетний вожак упряжки Дуремар, и полуторагодки Огурец и Шушка. Красавец серой масти Дуремар получил такую кличку в детстве за то, что был тощ, нескладен и казался туповатым. Потом вот выравнялся в прекрасного, сильного и умного пса, а кличка осталась. Огурец был действительно похож на огурец. Тело, как с детского рисунка — продолговатый овал. А к нему прилеплены тонкие длинные ноги и голова на тонкой длинной шее. И все эти «прилепихи», как говорил сын, вихлялись вокруг огуречного тела, словно на круглых шарнирах, в разные стороны, причем совершенно немыслимые с точки зрения биологии. Однако в упряжке собака преображалась, становилась красивой и работала за двоих, утверждая поговорку — «труд красит». А работал он за двоих, потому что был рыцарем. Вид запряженной «дамы», бегущей справа, приводил его в возмущение, и Огурец неистово рвался вперед, стараясь облегчить ей работу. А Шушка, «прекрасная дама» с карими очами, ярко-красной пастью и отливавшей шелком черной шерстью, бежала себе потихоньку, умненько соображая, что все время пользоваться услугами кавалера нельзя, надо ему давать хоть изредка отдых. И на подъемах тоже включалась в работу, натягивая постромок с такой же силой, что и собратья. Зато на ровном месте он частенько висел дугой. Но мы не ругали Шушку. Она была ласкова и услужлива, посему ей многое прощалось. Кличку Шушка получила за то, что любила секретничать с женой. Уставит ей нос в ухо и пыхтит, шепчет что-то, блаженно повизгивая от такого близкого общения с хозяйкой. Со мной и сыном она своими секретами не делилась. Пуфик был длинноног, курчав и умен. Даже мало сказать — умен. Это был мудрейший из породы болонок пес, занесенный предначертаниями судьбы из Парижа на Чукотку. Да-да, из того самого Парижа, что лежит на другом конце континента. И не откуда-нибудь из окрестностей культурной столицы Западной Европы, а прямо с Монмартра. История Пуфика поучительна, интересна и достойна отдельного описания в другом повествовании. А тут достаточно сказать, что, кроме имени, у него была заслуженная кличка — Мудрый Келет, то есть Мудрый Добрый Дух.

Пуфик руководил нашей упряжкой и занимал должность старшего «конюшего». Он был взрослее Дуремара, а у собак подчинение по возрасту — главное в табели о рангах. Поэтому и Дуремар и Огурец, хотя имели клыки раза в три покрупнее и были в пять раз массивнее, беспрекословно опрокидывались на спину и из такого положения, виновато поскуливая, пытались облизать морду властелина, когда он решал, что соплеменники в чем-то провинились. Исключение составляла Шушка, но ведь она была Дама, а прекрасная половина звериного мира так же не подчиняется возрастным категориям, как и у людей. Да Пуфик ни разу и не повысил на нее голос: утонченный интеллигент, он был безнадежно влюблен в крепкую — кровь с молоком — сельскую работницу. Ах, этот старый-престарый мир! Поистине незыблемы и вечны плиты его фундамента!..

Итак, Пуфик руководил упряжкой. Каждую нашу команду он сопровождал лаем, забегая вперед и поворачивая голову к Дуремару. И давно уже сын, отдав очередной приказ вожаку, добавлял:

— Пуфик, переведи!

Пуфик переводил точно, судя по поведению вожака. Правда, случалось, что Дуремар неправильно понимал его, но мы списывали такие случаи на издержки перевода: Пуфик не до конца избавился от французского акцента…

Последний раз осмотрев груз и крепления веревок, мы присели на ступеньку крыльца. Я глянул на приклеенную к двери записку. Блаженны уголки земли, где еще можно позволить такое. Записка гласила: «Будем через неделю, продукты в складе, бумага на столе». Дата, подпись. Записка извещала гостей, что ждать хозяев не стоит, если нет времени. И гости забирали нужные продукты, перечисляли взятое на листе бумаги, а в следующий визит проверяли и подписывали накладную. И ни разу не было случая, чтобы у нас не хватило хоть коробки спичек по вине пастухов. Честность их можно смело возводить в эталон…

— Вперед, что ли? — нетерпеливо сказал сын.

Мы поднялись, надели лыжи.

— То-ок! — крикнул сын. — Пошел!

Мелодично залился Пуфик, собаки подхватили и, визжа, рванулись вперед. Сын прыгнул сзади на нарты. В вихре блескучей изморози упряжка нырнула с берегового уступа и полетела по широкой равнине озера. Жена толкнулась палками, я еще глянул на дом, поймал легкий белый дым над трубой и заскользил следом.

За трехкилометровой далью озера, подковой охватившего Скрипучку, начинался пологий подъем километров в пять длиной. Здесь летом текли в озеро многочисленные ручьи, похожие на коричневые и желтые нитки в цветастом рисунке тундрового ковра. Заболоченные берега лоснились опаловым цветом в годы, урожайные на морошку. Среди изобилия ягод жили евражки, лемминги, мыши; строили летние домики журавли; пикала, чирикала и свистела с мая по сентябрь мелкая птичья рать. А сейчас все ровно и бело, только лежит на снегах розовый оттенок от сочащихся из-за южного крав неба солнечных лучей.

Нарты мы догнали почти наверху водораздела. Сын шел без лыж: наст держал хорошо и его и упряжку.

Постепенно склон выпрямился, закруглился, и далеко впереди и ниже открылась широкая долина Реки. Там лежало царство ольховника. Фиолетово-серые полосы кустов, постепенно понижаясь, уходили на северо-запад, куда текла Река, и поднимались к востоку, в горы, откуда она приходила. За долиной крутым иззубренным частоколом стоял могучий горный хребет и прямо напротив нас в нем выделялась стройная сопка. Словно раздвинув плечами каменные стены, она подступала к самой Реке, и нижние террасы ее обрывались крутыми штрихованными осыпями. Сопка носила название Нирвыкин — Острая. Вершина ее, отполированная ветрами, обычно тоже была темного цвета со стальным блеском, но в это время утра на высоте уже царило солнце и острие горы светилось темными рубиновыми гранями, а ниже, по склонам, полыхали в рассветном пламени снега.

Собаки почуяли уклон и снова побежали, мы заторопились следом. Наст под тонкой снежной присыпкой был так крепок, что металлические штырьки лыжных палок не пробивали его, а только чуть вонзались.

На полпути к Реке за нашими спинами из горной седловины поднялось солнце. Сразу пропали вокруг цветные тона и оттенки, снег стал белым, складки гор — синими. Пока мы опускались в долину, солнце быстро, словно отбывая порядком надоевшую за полгода бессонного свечения повинность, прокатилось над двумя-тремя дальними вершинами и упало за ними в блаженное тепло тропических морей. Вспыхнула, но быстро погасла волна вечерних зоревых красок, небосвод засинел, и его проткнули первые укольчатые лучики звезд, а на востоке небольшим полукольцом зажглось зеленое сияние — там всходила луна.