Владимир Малыхин - Наследник

Когда все были построены, Старшой, наливаясь багровым гневом, стал держать речь:

— Товарищи будущие курсанты и командиры! Что же это у нас получается? Стыдно и позорно! И

мне даже перед вами стыдно об этом говорить. Но, так как я есть выбранный старшим, я скажу.

Какой-то жалкий жлоб украл из нашего "Сидора шмот сала! Дело не в шмоте сала, а в боевом

товариществе. Ведь все мы будем скоро похлебку из одного котла хлебать, а на передовой фрица бить.

Как же можно? Это же ужасный стыд и позор! Я, конечно, - знаю, что этот жлоб не выйдет сейчас из

строя и не станет перед нами на свои колени. У него кишка тонка. А потому я так ему скажу: — Беги,

гад, из наших честных боевых рядов к чертовой матери! А не убежишь — все равно найдем и будет

тебе хана. Все едино, штрафная рота по тебе плачет. И за воровство, и за побег! Беги, гад, отсюда,

чтобы наши глаза тебя не видели. Правильно я говорю? — обратился он к строю. — Согласны с моим

непреклонным решением?!

Строй одобрительно загудел.

— Ну, тогда решено и, как говорится, подписано! — закончил свою речь Старшой. — А теперь рр-

а-азойдись!

Чувствуя себя без вины виноватыми и стыдясь глядеть друг на друга, все разбрелись по своим

нарам. В тот вечер в карантине было необычно тихо. Никто не рассказывал баек и анекдотов, долго с

бока на бок без сна вертелись в ту ночь ребята на нарах. Не спалось...

На утренней поверке Старшой вызывал всех из строя по списку. Двадцать третий по списку из

строя не вышел. — Все ясно! — крикнул Старшой, — туда ему гаду и дорога!

Ребята в строю повеселели. Сосед Виктора, бывший саратовский студент, толкнул его локтем:

— А Старшой-то! Великий психолог, а?

— Точно, — улыбнулся Виктор, — а он, случайно, не твой однокашник?

— Отнюдь, — засмеялся студент, — он, очевидно, грыз науку в другом вузе...

— Вай, вай, — крикнул тбилисец Тохадзе, — он же, проклятый, рядом со мной на нарах храпел!

Зачем я, несчастный, не удавил его своими руками!

— Век живи, век учись, — все равно дураком помрешь, — угрюмо проговорил некурящий

Прохоров, бухгалтер из Сызрани.

— Интересно бы знать, откуда родом этот выродок? — громко крикнул рыжий курсант по

фамилии Глейзер, семья которого эвакуировалась из Гомеля в Энгельс.

— Не из твоего ли Гомеля? — ехидно спросил кто-то и засмеялся.

Глейзер обиделся:

— А что ты знаешь, шмаровоз, за мой город Гомель, который фрицы запалили и сожгли ?!

— Прекратить разговорчики! — крикнул Старшой. — Смирн-о-а! На пра-а-ву! На завтрак с песней

шаго-ом арш! Москвич, запевай!

Виктор за время карантина часто исполнял здесь под гитару популярные песенки из любимых

кинофильмов и настолько в этом преуспел, что около его нар каждый вечер стали собираться

многочисленные любители не только эстрадного соло, но и хорового искусства... Поэтому приказание

Старшого он воспринял как должное и карантинная команда с песней о трех танкистах, лихо и

дружно отбивая шаг, продефилировала к зданию училища, где располагалась столовая.

* * *

О ЧП в карантине был издан строгий приказ по училищу, в котором сообщалось, что дезертир

пойман в Саратове, осужден и направлен в штрафную роту.

— Его там научат свободу любить, — прищурился Старшой, — куркуль тамбовский.

* * *

Наконец настал желанный день, и новобранцы принимали присягу. Виктор вышел из строя и

получил из рук комиссара училища кожаную папку с текстом присяги.

— Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, — громко прочитал он, —

принимаю военную присягу и торжественно клянусь... — Вдруг Виктор почувствовал в горле ком, а

на спине мурашки. Он кашлянул, с трудом проглотил этот чертов ком и лишь после того, не узнавая

собственного голоса, сумел дочитать текст до конца. Вернувшись в строй, со злостью на себя,

подумал: "Что это я так распсиховался, позорник!" Но, наблюдая за остальными, постепенно

успокоился, решил, что он, пожалуй, был не так уж и плох. Во всяком случае, поклялся не хуже

других.

После присяги их переселили из барака в казарму. Выдавая в каптерке своим новым подопечным

курсантскую обувку и одежку, пожилой каптенармус говорил: — Кубари, ребятки, получить — не

поле перейтить. А потому, тем, кто сейчас дюже гладкий, хочу дать свой честный совет. Амуницию,

тем паче, штаны-галифе не берите на бабий манер по фигуре, а берите вершка на два меньше. А то

может конфуз выйти, руками их держать не станешь, а они подлые и сползти могут при строевой-то

подготовке или при физкультуре. Что тогда делать будешь? Пузо-то здесь быстро спадет. Так что

поимейте в виду мой совет.

* * *

Началась курсантская жизнь. Подъем в шесть — физзарядка, — чистка и кормление коней,

завтрак, занятия, обед, мертвый час, занятия, ужин, второе кормление коней, самоподготовка, и,

наконец, отбой. Едва забравшись на "второй этаж" до своих нар, Виктор проваливался в тяжелый

беспробудный сон.

Особенно трудно давалось ему, городскому, конное дело. Чистить и кормить коня он научился

быстро, ему даже был по душе теплый пряный запах конюшни, но вольтежировка и езда без стремян

были для него сущей пыткой. На его нежных городских ягодицах образовались волдыри и

кровоподтеки.

Они мучительно ныли и днем и ночью, мешали не только сидеть, ходить и лежать, но и стоять в

строю.

— Курсант Дружинин! — гремел бравый помкомвзвода из бывших фронтовиков, не жалующий

почему-то бывших горожан. — как Вы стоите в боевом строю?! Почему зад отклячили, як та торговка

на рынке в городе имени товарища Энгельса? Вам, мать-перемать, не на боевом коне скакать, а давить

тем задом клопов на городском мамкином диване! А ну, подтянитесь, подбородочек подвысь! Кому

говорю!

Стиснув зубы от боли и обиды, Виктор со злостью думал: "Можешь, можешь, черт толстокожий,

бурбон рязанский. Но будет и на моей улице праздник!

Первый месяц был для него страшным сном. Ему порой стало казаться, что он уже не он, а что-то

вроде того оловянного солдатика с оторванной оловянной косичкой и кривой ногой из его старой

картонной коробки, которого он во время своих младенческих домашних баталий всегда ставил на

самый-самый левый фланг или даже отправлял в обоз... Он стал внимательно приглядываться к

товарищам по взводу, желая угадать, а как они... "Неужели я хуже всех, неужели я такой хлюпик?!"

Письма, которые Виктор получал от родителей из Сибири и от Маши из Москвы, казались ему

весточками из другого мира. В той прекрасной жизни его звали Витькой, Витенькой, иногда

Маркизом, там он был свободным, как птица, и при случае мог за себя постоять. А здесь... Да что там