Владимир Малыхин - Наследник

— Что это такое?! — с дрожью в голосе повторила мать и строго взглянула на дочь. — Что это за

деньги?

Маша сама была поражена и не могла вымолвить ни слова.

— Потаскуха! Бульварная девка! — зло прошептала мать. И закричала: — Беги немедленно к ним

в посольство и верни кому угодно эту пакость!

Она быстрыми шагами вышла в другую комнату принять валерьянку. Скоро оттуда стали

доноситься гневные слова:

— Как он посмел! Какая наглость! Какая неслыханная наглость! Они думают, что все на свете

можно купить... Мерзавцы!

Маша восприняла эти слова как пощечины... Еле сдерживаясь, со слезами на глазах она крикнула:

— Мама, не надо! Он совсем не такой, он добрый и порядочный!

— Хватит! — донеслось из другой комнаты. — Я не хочу больше ничего слушать! Немедленно

отправляйся на Софийскую набережную к ним в посольство и брось им в лицо эти ужасные деньги!

Не хватает еще, чтобы об этом узнал Виктор...

— Он об этом уже знает! — крикнула Маша и выскочила на улицу.

— Как знает?! — приложив руку к сердцу, еле слышно произнесла мать. — Как знает? Откуда? О,

господи! — она опять стала принимать валерьянку.

У входа в английское посольство Машу остановил милиционер и спросил, что ей нужно. Она

ответила, что должна лично передать срочный конверт кому-нибудь из сотрудников посольства.

Милиционер позвонил по внутреннему телефону и получил разрешение пропустить миледи с

пакетом в здание посольства. Машу принял, вставший из-за стола, пожилой джентльмен с погасшей

трубкой в руке.

— Чем могу быть полезен, миледи? — учтиво спросил он по-русски с еле заметным акцентом.

— Я принесла Вам конверт. . с деньгами, — говорила, волнуясь, Маша, — которые случайно

оставил у нас мой знакомый английский подданный Антони Холмс.

Джентльмен взял у нее пакет, вынул из него пачку банкнот и визитку Антони Холмса. Бросив

быстрый взгляд на визитку, он начал считать деньги. Закончив считать, он оценивающим взглядом

посмотрел на Машу, загадочно заметил:

— А миледи совершенно уверена в том, что говорит? Вы склонны считать, что сэр Антони Холмс

забыл этот пакет случайно?

Лицо Маши покрылось краской. Она некоторое время растерянно молчала. Потом глаза ее

наполнились слезами, она стукнула каблучком туфли по зеркальному звонкому паркету и крикнула:

— Да как Вы смеете! Я буду жаловаться самому послу. . самому. . господину Черчиллю!

Она еще раз пристукнула каблучком и выбежала из кабинета. Джентльмен некоторое время

смотрел на захлопнувшуюся за Машей дверь, потом опустился в свое кресло и, усмехаясь, стал

закуривать трубку.

* * *

...Городок, в который Виктор и его товарищи приехали рано утром, был плотно укутан туманом и

сугробами. Много было мельниц. Их покрытые мохнатым инеем огромные крылья напоминали

пропеллеры каких-то невиданных воздушных кораблей. Несмотря на ранний час, городок не спал.

Возле многих домиков стояли "виллисы" и грузовики. У школьного здания гудел фургон с большой

антенной.

— Вот то, что нам нужно, — сказал Шалаев.

Они направились к зданию школы. И вскоре сидели напротив подтянутого и гладко выбритого

молодого майора, который подробно расспрашивал их об училище.

К концу беседы к дому подкатил вездеход и в комнату стремительно вошел невысокий плотный

человек в генеральской папахе и дубленом полушубке. Майор вскочил и крикнул им: — "Смирно!",

собираясь докладывать генералу. Но генерал остановил его движением руки, а сам в сопровождении

адъютанта прошел в другую комнату.

— Командующий, — тихо сказал майор, — он к вам, по-видимому, выйдет. Любит с молодежью

по душам...

Они уже знали, что командующий их гвардейской армией — один из героев обороны Москвы, что

его армия героически защищала подступы к Москве в районе Можайска.

Скоро командующий, действительно, вышел. Он был уже без папахи и шинели, в дубленой

безрукавке. Они опять вскочили. Он усадил их и, поглаживая руками бритый череп, стал

расспрашивать об учебе, доме, семье.

— Перед нами Донбасс, — сказал он в конце беседы, а что такое Донбасс для страны, вы сами

понимаете.

На прощанье он крепко пожал им руки и сказал:

— Вы будете сражаться в рядах гвардейской армии. Помните, гвардейцами не рождаются, а

становятся в боях. Надеюсь, вы меня правильно поняли. Желаю удачи!

* * *

В низком, затянутом тяжелыми снеговыми тучами, небе проглядывал порой солнечный луч и тогда

снежная степь искрилась всеми цветами радуги. Под ногами сухо поскрипывал утрамбованный снег.

Видно было, что по этой дороге прошла не одна тысяча солдатских ног и не одна сотня воинских

обозов. Их перегоняли колонны автомашин, иногда они "голосовали" и перебирались в кузов.

Ночевать останавливались в деревнях. Стучат однажды в избу, дверь отворяет закутанная в тряпье

женщина. Снимают шинели и садятся на лавку. Ждут старушку. А вот и она. Смотрят и раскрывают

рты: перед ними не старая бабка в тряпье, а дородная красавица. Брови стрелами, в глазах озорной

чертик.

— Будем вечерять, солдатики, — говорит она и на столе появляется вареная картошка, огурцы,

капуста, взвар из сушеных яблок, а иногда и бутыль самогонки.

Они достают из вещмешка все, чем богаты: сахар, масло, печенье, концентраты. Хозяйка —

солдатка, а нередко уже и вдова. Рядом, положив подбородки на стол, сидят ее детишки. Уже много

раз подкручен фитиль коптившей, лампы, уже несколько раз она лениво сказала детишкам:

— Пойдете вы наконец спать, аи нет?! — а сама все говорит и говорит о пропавшем муже, пустых

закромах и коровниках.

Был с ними такой случай. Пришли они в одну деревню. Стучатся в крайнюю избу, открывает

старуха и, поджав губы, говорит:

— Тиф у нас заразный. Нельзя сюды. Яхимович подмигнул ребятам и говорит:

— Мы, бабуся, как раз и есть профессора против тифа. Вы нас должны пропустить, а то мы вас

эвакуируем из этой местности, как рассадник заразы.

Бабка закрестилась:

— Да это ж не я болею, то моя доченька, солдатка.

— Вот мы ее и вылечим, — говорит Яхимович, — проходите, товарищи профессора.

Бабка испуганно посторонилась, они вошли в хату, попросили кипятку для чая. Пока бабка

возилась у печи с чугуном, Яхимович обнаружил в чулане ее "тифозную" дочь и через плечо показал

им большой палец. Они поняли. Потом между Яхимовичем и "тифозной" завязался такой душевный

разговор, что переходя временами в шепот, продолжался до утра. На утро "тифозная" красавица

угощала их чем могла. А когда провожала на пороге, опустила густые ресницы, чмокнула Яхимовича

в щеку, покраснела и прошептала: