Валерий Бирюков - Всего три дня

— По-вашему, товарищ полковник, мне должен быть безразличен замысел «боя»? — не сдавался майор Антоненко. — А вдруг по ходу дела вам непредвиденно понадобится моя помощь? А я к этому не готов, не рассчитывал на такой вариант, данные заранее не подготовил, а времени уже нет. Возьму да и шарахну в спешке куда-нибудь не туда, а? Как вы на это посмотрите?

— Я вам шарахну! — пригрозил Кушнарев. — Только посмейте! Не волнуйтесь раньше времени, майор. Буду отдавать боевой приказ, узнаете все, что положено. И на КНП рядом будете, увидите, как обстановка складывается, разберетесь, если в академии общевойсковую тактику прилежно учили и соображаете что-нибудь в ней.

— Да уж соображаю! — запальчиво ответил Антоненко.

— Будет вам! — попытался утихомирить разгоравшиеся страсти Савельев. — Где обещанный ужин, Андрей? Я ведь с утра ничего не ел, а вы тут, как я погляжу, до рассвета решили заводить друг друга. Один без подначки не может, другой обижается попусту. Разберемся, Василий Тихонович, не впервой.

Когда артиллеристы, поужинав, ушли к себе, полковник Кушнарев еще раз соединился по телефону с комбатами, поинтересовался, как идет оборудование района. Успокоенный докладами, он отправился в спальную палатку, приказав дежурному разбудить его через три часа. Кушнарев прилег, но сон не шел к нему, хотя за многолетнюю службу он научился засыпать мгновенно, ценя каждую минуту отдыха. Припомнилось постаревшее лицо Савельева, и внезапно ему стало ясно, в чем причина нездоровья Алфея.

Однажды он уже видел такое лицо. Это было еще до войны. Отец вернулся с работы, стал в дверях, посмотрел на мать и на него пустым взглядом, и неожиданно из глаз его выкатились две мутные капли. «Отец, что случилось?» — испуганно вскрикнула мать. А он молча прошел к кровати, упал на нее, как был, в одежде, чего себе не позволял никогда, и глухие отрывистые всхлипы, похожие на кашель, сотрясли его мощные плечи. «Все, мать, — выдохнул он наконец между рыданиями и вмял кулачище в подушку. — Все, точка! Не нужен Василий Кушнарев! Никому не нужен! Не гожусь для шахты! Отработался! Стар, говорят! А как же я без работы? Скажи, мать!»

А она гладила его белые волосы и приговаривала, сама чуть не плача: «Ничего, Вася, ничего. Обойдемся как-нибудь. Что же теперь? Когда-то ведь надо и на отдых. Вон сынов каких вырастили. Их теперь черед. Надо им уступить дорогу».

Отец и полгода не протянул на пенсии, сник, хотя прежде ни на какие болезни не жаловался, и умер перед самой войной.

Тот день забылся за давностью лет, а теперь всплыл, объяснив, почему, несмотря на недомогание, Савельев едет на учения и почему целый месяц после увольнения в запас не расстается с дивизионом. Цепляется старина за армию из последних сил.

В суете дел полковник Кушнарев как-то не задумывался над увольнением Савельева. Ну, уходит и уходит. Года подошли, пора и на покой. Оказывается, все не так просто. Неужели и он, когда время придет, станет вот так же цепляться? Годы летят, оглянуться не успеешь, как надо будет уступать свое место кому-нибудь помоложе, поэнергичнее. А боязно такому вот ершистому, с гонором, как этот майор Антоненко, отдавать. Но что делать? Жизнь не стоит на месте, а в армии требования к знаниям, опыту, здоровью очень жесткие. С этим надо считаться. Что молодые? Не хуже их! Опыт — дело наживное. Зато энергии сколько! Да и привычки к старому, консерватизма нет. Командует же соседним полком его бывший комбат. Присвоили ему досрочно подполковника, и работает намного лучше того, которого, сменил. Еще на соревнование его, Кушнарева, вызвал, задира этакий! А что, того и гляди, обойдет. Его методы перенял, да и сейчас спрашивать не стесняется, советуется. Толковый командир будет.

И из этого Антоненко тоже толк будет: вон как глубоко пашет! А задиристость уйдет, сменится солидностью. Он в другом посильнее. Алфей — тот все по подсказке действовал, а майор вперед заглядывает. Хорошо, если бы он завтра принял командование, а то вдруг запорет Афанасьич стрельбу, как зимой, подведет полк.

Будь ты неладен! Что это он: подведет не подведет! Нехорошо так о друге! Хотя нет, служба службой: в угоду одному, чтобы боль его утешить, нельзя работу всех сводить насмарку. Нельзя! Лучше одному уйти, если не справляешься, если других сдерживаешь. Только, чтобы боль короткой была, надо сразу рвать — так лучше. Без жалости и сострадания. И пусть утешением будет: ты отдал все, что имел, честно и до конца.

Поведение Савельева в последние месяцы вдруг предстало перед Кушнаревым как Алфей ту злосчастную «тройку» переживал. Тоже смурый, как сегодня, ходил. Вот и свалился с сердечным приступом. Конечно, не мудрено было расстроиться: все-таки большой просчет в чем-то допустил. Вину чувствовал, а исправить никак не мог и промаха своего, видно, не нашел. Тогда-то, наверное, Савельев и написал рапорт об увольнении. А потом, летом, когда дивизион вернул себе былую славу, решил, что погорячился, на попятную хотел пойти — ан поздно! Вот и переживает сейчас.

Эх, Алфей, Алфей, неугомонная головушка, зря ты себя гложешь, зря!..

Ночь выдалась темная. Тучи, словно гигантские шторы светомаскировки, закрыли звезды и ломоть ранней луны. Часа через два холодные капли сначала осторожно, будто примеряясь, ударили по взмокшим от пота обнаженным спинам артиллеристов, а затем полил настоящий летний дождь.

— Тебя только на нашу голову не хватало! — беззлобно сказал командир орудия сержант Нестерович. — Ладно, сделаем перекур.

Артиллеристы его расчета с наслаждением разогнулись, выбрались из окопа, подставили разгоряченные потные тела дождю. Лишь Новоселов остался, продолжая копать в неподатливой земле нишу для снарядов.

— Степа, передохни маленько, — позвал его из темноты заряжающий Ляпунов. — Работа не Алитет — в горы не уйдет. И вообще, не торопись выполнять команду, потому что новую дадут.

— Отцепись! — буркнул в ответ Новоселов и с ожесточением ткнул в землю лопатой. Она попала на камень, высекла искру и жалобно зазвенела.

— Чего дуришь? — обиделся Ляпунов. — Какая тебя муха сегодня укусила? Слова ему не скажи!

— Вот пристал! Прошу же по-человечески: отвяжись!

Новоселов был не в духе с той минуты, как обнаружил, что пропало письмо. Точно помнил, что сунул его в карман, когда объявили тревогу. И надо же — обронил! Где? В казарме? По дороге в автопарк? Ищи теперь! Сплошные невезения в последнее время! То драка эта, то история с розами, из-за которой не попал к Ольге на день рождения, а теперь вот и письмо от нее потерял, не успев прочитать.

А все батя! Роз несчастных пожалел! Эх, если бы не он, все было бы нормально! И не переживал бы, что письмо потеряно. Кто знает, что там Ольга написала? Повидались бы, и все стало бы ясно. А так неизвестно, может, уже отставка дана за ненадежностью. Являешься раз в месяц, как этот дождик в пустыне. Скорее бы уж подполковник уезжал, что ли! И чего тянет? Ему б кто сказал, что может на все четыре стороны, — только б его и видели! Много ли радости, когда то нельзя, туда не ступи, того не сделай или, как говорит старший лейтенант Авакян, «свое неудовольствие можешь выражать шевелением большого пальца в правом сапоге». Ну, жизнь! А тут еще и командир дивизиона на тебя взъелся.