Виктор Баныкин - Лешкина любовь

— А на целине поэт твой был? — уголком глаза Лешка глянул на бледное, нисколько не посвежевшее за время прогулки лицо своего спутника с редкими общипанными усиками, и в душе у него внезапно шевельнулась непрошеная жалость: Михаил выглядел так, будто он и сам, как эта ворона, долго сидел у кого-то за пазухой, где его изрядно помяли.

Поправив за спиной ружье, Михаил протяжно свистнул.

— На целине, говоришь? А к чему в такую даль тащиться из Москвы? Разве мало про эту целину в газетах пишут?.. Поэты, они народ с фантазией. Даже про луну могут такое настрочить, словно сами там были!

Лешка ничего не сказал. Он долго затаптывал окурок, сердито сопя. Некоторое время шли молча. Но вот Михаил поморщился, провел ладонью по лицу — снизу вверх — и пожаловался:

— Часа три, как святой отшельник, шатался по этим дебрям, и никакой пользы: башка по-прежнему трещит!

Подходили к опушке. Здесь сплошь стояли одни ели. Стволы у них были темные, точно отлитые из чугуна. Неожиданно откуда-то сверху упал косой луч солнца — последний предзакатный луч, светлый и жаркий, и стоявшая на бугре молодая ель вся так и заполыхала золотым пламенем.

Лешка даже приостановился, залюбовавшись молоденькой елкой. А Михаил ничего не заметил, он только с недоумением поглядел на Лешку своими красивыми, сейчас такими тоскующими глазами.

К Брускам они подошли с юга. Оказалось, Лешка сделал большой крюк, гуляя по лесу.

Ели сбегали с пригорка к маленькому продолговатому озерцу, багровеющему в лучах заката. По другую его сторону тянулась асфальтовая дорога на Москву, а за дорогой начинались Бруски.

Лешка и Михаил обогнули озеро и подошли к стоявшей при дороге тесовой халупе, выкрашенной в нелепый ядовито-малиновый цвет. Над стеклянной дверью этого неприглядного строения висела трехметровая вывеска: «Закусочная «Верность». Но жители Брусков не признавали этого поэтического названия, хотя некоторые из них и отличались своей стойкой верностью закусочной.

В Брусках говорили так: «Не завернем на минутку к Никишке?» Или: «А я вчера вечером Епишкина навестил». И было понятно, что речь идет о закусочной «Верность».

Вот сюда-то Михаил и пригласил зайти Лешку, когда они поравнялись с малиновой халупой.

— Зайдем… за спичками? Да ты не бойся, не укусят! — улыбнулся, оживляясь, Михаил.

Лешка вспыхнул. (Ну как ему отделаться от проклятой привычки краснеть, как девчонка, по всякому поводу!)

— А я и не боюсь, откуда ты взял? — вызывающе сказал он и распахнул дребезжащую дверь.

Переступая порог закусочной, Михаил шепнул Лешке на ухо:

— Тебе повезло.

За стойкой, как статуя, красовался, картинно развернув широкие плечи, высокий парень лет двадцати семи с пухлыми белыми руками. Сбоку, перед столиком, сидел человек, зажав между ладонями кружку пенившегося пива. Лешке показалось, что он уже где-то видел острое комариное рыльце посетителя закусочной. Оно, это рыльце, было такое же грязно-серое, как и его вытертое полупальто из солдатского сукна.

Кроме этих двоих, в закусочной, пропахшей табаком, ржавой селедкой и луком, никого больше не было.

— Епифану Никишкину! — прокричал Михаил и тотчас поправился, изобразив на лице неподдельную досаду: — Ошибся, наоборот!

Парень за стойкой даже не повел на вошедших глазом. Лишь толстые пальцы рук, лежавших на прилавке, пошевелились подстерегающе.

— У вас, Никита Владимирыч, не дом, а полная чаша, — продолжал, видимо, начатый раньше разговор человек в сером полупальто, тоже не замечая новых посетителей. Он не спускал своих пестрых зеленоватых глаз с низколобого нежно-румяного лица буфетчика. — И не хватает-то вам, извините, одной-разъединственной вещи… всего одной-разъединственной…

Осклабив в улыбке крупные сверкающие зубы, буфетчик опять зашевелил пальцами.

Михаил толкнул Лешку локтем в бок, как бы предупреждая, чтобы тот не мешал приятной беседе. Сам он не торопился подходить к стойке.

А человек с комариным рыльцем продолжал все так же вкрадчиво и наставительно:

— Для полного счастья, Никита Владимирыч, вам не хватает одной малости. Вы, должно быть, извините, догадываетесь, на что я намекаю? А?

Буфетчик кашлянул и сказал:

— Догадываюсь: подруги жизни — обворожительной и… как там дальше-то? Эх, забыл. Это я недавно прочитал в одной умопомрачительной книге, теперь таких и в помине нет!

И он засмеялся, обводя всех округлившимися глазами, засмеялся так, что в раме протяжно и жалобно зазвенели стекла.

Сжимая кулаки, Лешка толкнул плечом дверь и пулей вылетел на дорогу.

Михаил догнал Лешку в начале улицы. Засунув в карманы ватника руки, Лешка, не торопясь, шел по усыпанному листьями тротуару.

На крыльце одной из дач, за невысоким заборчиком, стоял пузатый самовар. Из длинной трубы, завиваясь колечками, тянулся синий смолкни дымок. Рядом с начищенным до блеска самоваром лежала на боку плетушка с сосновыми шишками.

Самовар, щекочущий ноздри пахучий дымок и ощетинившиеся, как ежики, шишки напомнили Лешке Хвалынск (который уж раз он вспоминал родной город в эти дни своей новой жизни в Брусках!). И сердце резанула острая боль. От прежнего настроения, властно охватившего Лешку в лесу, теперь ничего не осталось, решительно ничего…

— Ну, как типчики? — добродушно посмеиваясь, спросил Лешку совсем повеселевший Михаил, кивая головой в сторону оставшейся позади закусочной. От него уже пахло водкой и луком. — Один из них — твой сосед, это который в пиджаке. Змей Горыныч — так его Варя зовет. Муженек ее сестры.

Но Лешка, казалось, не слушал болтовню Михаила. Он упрямо смотрел себе под ноги и молчал.

Прямо в лицо начал задувать северный ветерок. Он гнал по улице сухие листья клена, березы, дуба. Издали листья были похожи на стайки диковинных желто-зеленых зверьков, перебегавших улицу.

На углу Лешка и Михаил остановились.

— А знаешь, ты мне почему-то начинаешь нравиться. По-честному говорю, — заметил Михаил, протягивая Лешке руку, но тот ее не взял. — Да, между прочим, ты видел, какие у Никишки кулаки?

— Ну, видел… между прочим, — не разжимая губ, сказал Лешка. — Ну и что же?

— А так… ничего. Забавные кувалды, правда? — И Михаил зашагал прочь, придерживая за ремень ружье.

Наступил октябрь, а дни стояли такие теплые и ясные, будто на дворе все еще топтался беспечный август, мешкая уходить восвояси.

Но уже по всему чувствовалось, что осень неотступно брала свое, хотя и подкрадывалась незаметно, исподтишка.

Рощи и перелески, совсем еще недавно охваченные ярым пламенем бесчисленных костров, постепенно, листик за листиком, теряли свой пышный пестрый наряд, постепенно поблекла и бирюза далекого неба, ставшего теперь как будто ближе, выцвели и травы в лесах, превратившись в рыжие пучки жесткого мочала. Казалось, яркие, живые краски осени таяли и таяли, словно сосульки в марте, и все вокруг приобретало необыкновенную — стеклянную прозрачность.