Леонид Кокоулин - Колымский котлован. Из записок гидростроителя

Вскоре папа умер, мама плакала и всегда говорила: он умер от самолюбия. А соседку так до смерти и не простила. Мама у нас были добрая и работящая очень. А я вот ничего не умею, никакой специальности, разве что по дому…

— Научишься, не торопись. От работы кони дохнут, — глупо пошутил я, желая отвлечь Соню от тяжелых воспоминаний.

— А без работы люди гибнут, — вздохнула Соня и слизнула иней с ветки. — В детстве я мечтала стать артисткой. Когда мамы не было дома, доставала из сундука ее белое подвенечное платье, наряжалась и выступала, сценой мне служил тот же сундук. В войну мы все проели, но это платье мама сберегла. Мама много работала на заводе, иногда ее увозили в больницу, а была ли она хоть раз в отпуске — не помню, наверное, нет. Я бы тоже могла пойти на завод…

Соня втянула в пальтишко голову и по-детски хлюпнула носом.

— Знаете, как я себя представляю? Как на фото в журнале: комбинезончик на лямочках с кармашками, ботинки во-о-от на такой микропоре, из кармашка штангель поблескивает, косыночка.

— Неплохо, неплохо, эдакая ударница, да?

Я живо представил Соню, только уж слишком худенькая она, любой комбинезон перешивать придется.

— При заводе есть и школа рабочей молодежи… — И тут я заткнулся. Куда это меня повело, казенщина какая-то. Завод, школа. Разве все сразу ей перемолоть? Да и трудно это. Вот я позавчера опоздал на пол-урока и до звонка проторчал в коридоре. Сам по себе вывернулся вопрос: зачем хожу в школу. Ответ: хожу, и все.

Если уж честно — и никакой немецкий мне ни к чему, строить гидростанции в Германии я вовсе не собираюсь. Но другие же знают, чем же я хуже? А вот Витька Пономарев, тот ходит в школу для развлечения, не успевает по всем предметам, и ничего его не трогает. В школе ему просто кажется весело, ребята свои. Анатолий Белов не будет ходить, жена заставит ребенка нянчить. Яслей пока нет, вот Белов и едет на «тройке», мучается, изворачивается, а едет. А все же в школе мы крепко сдружились, да и отставать друг от друга неохота. Если день профилонишь, ходишь как потерянный, не хватает чего-то… Пропахший махрой класс. Мужики в гимнастерках, ордена спрятали, нашивки спороли, одни штампы да печати остались. Штатскими костюмами обзавестись не успели, да и не по карману, старое надо донашивать. Конечно, бывшие фронтовики — переростки в школе, гражданских мужиков тоже хватает, а между нами пацанва, как вьюны. Смешно!

Скажем, выйдет к доске Иван Романович и стоит, как мак, красный. Пот градом по загривку. Слуха у него никакого, в артиллерии и сейчас еще служит, правда, при штабе. И учитель слышит, и весь класс, а он нет, не слышит, как ни старается подсказать ему Галка. Валентин Иванович не выдержит: «Садитесь. Иди ты, Иванова». Галка тук-тук на каблучках. «Вы что, оглохли, садитесь!» — берет она из руки растерянного Ивана Романовича мел. Они сидят за одной партой, и Галка страшно переживает за Ивана Романовича. Прыгает около доски, не может стереть тряпкой неправильный ответ Ивана Романовича — не достает. Решение торопливо пишет внизу. Только мелок стук-стук.

— Правильно, — скажет Валентин Иванович, — садись, Иванова, — Галка сядет за парту и закроет щеки ладонями.

Или Танька Синьпаль — артистка, поет и в самодеятельности и в театре даже. Мы ее старостой избрали. Над Санькой Чувашкиным она просто издевается. Чувашкин длинный, как пожарная лестница, она тоже переросток, они вместе и сидят на задней парте. У нас все длинные и широкие на задних партах, чтобы не застили нормальным людям. У Чувашкина ноги под партой не вмещаются, он их в проходе оставляет, и лежат они, как трубы. Ох, этот Чувашкин! С третьего урока начинает свистеть носом. Как захрапит, Танька под бок его. Он откроет дикие глаза, спохватится, а она ему на доску кивает — вызывают, дескать. Он долго выпрастывается из-за парты — ждет подсказку, оправляет коротенькую гимнастерку под ремнем и марширует к доске. Круто поворачивается на каблуках и замирает. Глаза у него невидящие.

— Проснитесь, Чувашкин, проснитесь, — говорит преподавательница, — Чувашкин, проснитесь!

Всем смешно. Санька и сам смеется, а как только учительница отворачивается, он Таньке — пудовый кулак. В общем, все довольны.

Мы-то знаем, что учительница неравнодушна к Саньке, и Танька тоже знает.

С четвертого урока, бывало, убежим в кино на последний сеанс — билеты у Таньки уже куплены, хотя знаем, что послезавтра класс выстроят на линейку для «разгона», но никто не отстает. Иван Романович тоже с нами, хотя его на линейку не позовут — он полковник. Но он сам встанет рядом с Ивановой.

Конечно, чины в школе, ни при чем. По математике все списываем у Галки, по литературе пишем коллективно. По немецкому тоже списываем.

С Соней мы встречаемся. Поболтаем о том, о сем, провожу ее домой. «Привет». — «Привет». Эх, Соня, Соня. Глаза у нее чистые, правдивые. Что-то надо делать, на работу она так и не устроилась. Разговаривал с Борькой, теперь он не Борька — Борис Константинович, техникум окончил, заочно в институте, заводом командует. Правда, завод с гулькин нос — ремонтный, человек на сто рабочих, но какой ни есть — завод.

А пока живем мы с ним по-прежнему, вдвоем в одной комнате. Парень он скромный, говорит, женюсь, тогда уж и квартиру дадут. Обещал Соню устроить. Если в эту субботу не будет аврала, схожу к Соне. Какую вот только работу он ей предложит?

— Пусть приходит твоя Соня, — сказал Борька.

На Восьмую Советскую — не ближний свет, через весь город топать. Можно и спрямить, здесь каждая дыра в заборе знакома. С тех пор как мы пацанами бегали, мало что изменилось, разве что дома поглубже в землю ушли да крыши выцвели. Крыши — деревяшки почерневшие от копоти, труб по десять над каждым домом. Мне всегда жаль белых голубей, не успеешь выпустить, а они уже как трубочисты. Но это мой город, и лучше городов я не встречал.

Головорезов здесь хоть отбавляй, на каждой улице свои. Ясно, теперь не то, что до войны было, совсем не то. Посерьезнели дети за войну, что ли? Взять хотя нашу Подгорную. Какая орава собиралась! Война многих прибрала, короче — я, Наташа и Егор вернулись. Вон в том домишке, что под железной крышей, когда-то красной, а теперь не то бордовой, не то коричневой, живет она, подружка моих детских лет. Ныне Наталья Максимовна Ведерникова. А напротив дом с резными ставнями, в этом я жил. Наташа всегда с нами была, с девчонками она не дружила. Ее и не отличить, бывало, от мальчишки, отчаянная! Пилотку носила, мечтала военным летчиком стать. Мы тогда всей Подгорной вели ожесточенные бои с Нагорной улицей. Театр военных действий был на Иерусалимском кладбище. Была и кровь! Помню, изобрели мы пушку из водопроводной трубы, один конец расклепали и завальцевали, укрепили эту трубу на лафете — тележке из-под мороженого, трубу залили наполовину водой, запыжили деревянной пробкой, а затем доверху забили шариками из подшипников. Выкатили орудие на баррикаду, развели под стволом костер, нацелили на неприятеля, а сами в укрытие. Вся ватага при полной амуниции: шашки из обручей, ручки алюминиевой проволокой перевиты, пистолеты-поджигалы на боку. Ждем грома орудия. Пушка молчит. Наконец Наташа не выдержала — в нашем отряде звали ее Жанна д’Арк, подбежала к пушке, а за ней ринулись и мы. Только склонились к орудию, как даст! У кого полон рот земли, кому глаза запорошило. Но целые, повезло, оказывается, трубу по шву разорвало, пушку подбросило. Наташе мать, конечно, всыпала, а нам долго грозила палкой: