Гунар Цирулис - Якорь в сердце

— Позагораю тут. В заветринке теплее будет.

Кристап кивнул. Другого он и не ожидал.

— Ты сегодня тоже легкомысленно настроен…

Когда до Кристапа наконец дошло, что замечание Аусмы относится к музыке, он расхохотался и с деланным ужасом продекламировал:

— О темпоре, о морес! Чайковского знаешь по джазовым переложениям Рея Конифа, а шедевры литературы — по фильмам! Кой черт попутал меня связаться с тобой! Можешь ты мне это объяснить?

— Я хорошая кухарка! — невозмутимо отпарировала Аусма.

— Так просто меня не взять! Натощак даже лучше работается.

— Хорошо, будем считать, что творчеству способствует пустой желудок.

Это заявление не помешало Аусме проглотить два бутерброда и выпить полбутылки молока. Лишь после этого она приколола к стене лист бумаги, взяла уголек и быстрыми привычными штрихами начала набрасывать эскиз. На листе возникал Кристап. Его лицо на портрете выглядело моложе, одухотворенней и даже мужественней, чем в жизни. Аусма отнюдь не обладала талантом лакировщицы, скорее всего, то было свидетельство ее чувств.

— Прекрати! Терпеть не могу, когда меня рисуют, — сказал Кристап.

— Знаю, но мне заказали плакат для твоей выставки.

Кристап даже привстал от удивления. Взглянул на рисунок, недовольно скривился.

— Не хватает только розовых крылышек и нимба над головой. — Он отхлебнул кофе и еще больше помрачнел: — Опять пересластила.

— Социалистический реализм с уклоном в героическую романтизацию, — не осталась в долгу Аусма. — Словом, ярко выраженный дружеский шарж.

Тишину разорвал телефонный звонок.

— Не дают покоя, — нахмурился Кристап.

— Ответить?

— Не надо!

— А если что-нибудь важное?

— На собрания меня давно уже не зовут. Отучил, — усмехнулся Кристап.

— А вдруг близкий человек звонит. Почему ты этого не допускаешь?

— Близкий человек не звонит по телефону. Он приходит.

Кристап пристально посмотрел на Аусму. Затем, точно опасаясь, что выдал себя с головой, быстро отвернулся, вытащил из портфеля кучу фотографий, рассыпал их по полу, сел перед ними, как гадалка перед картами, и ногой принялся расталкивать их по кучкам. На всех фотографиях был изображен один и тот же изгиб леса, только снятый в разных ракурсах с различных расстояний. Кристап отобрал несколько и отложил в сторону.

— Ну! Чего молчишь? — не выдержала наконец Аусма.

— Думаю.

— Столько ездил и ничего не надумал?

— Мелиораторы именно тут хотят провести свой канал. — Кристап ткнул носком сандалии в один из фотоснимков. — А куда в таком случае денутся эти вот дубы? — он поднял другой снимок. — Без дубов на заднем плане, сама понимаешь…

— А что говорят в колхозе?

— Председатель — старый солдат. Он за меня горой. Но уломать районное начальство не так-то просто. Я говорю им — памятник латышским стрелкам! Они в ответ машут планом осушения районных земель… Ничего, натравлю на них Общество по охране природы. Сегодня же позвоню.

В радостном возбуждении Кристап сдвинул снимки в кучу и бросил в угол.

— Если бы ты видела, как нам повезло с этим камнем! Руки чешутся. Ну а как твоя художественная выкройка? Второй вариант готов?

— Ты еще только обдумываешь, как будет выглядеть твой очередной монстр, а у меня уже готово полдюжины маленьких кристапчиков, — смеялась Аусма и шагнула в сторону.

На этот раз Кристап был нарисован в профиль с неизменной сигаретой во рту.

— Типичная рождественская открытка, аж плакать хочется от умиления, — проворчал Кристап. — Нет уж, убери мою рожу поскорей. Это тебе не цирковая реклама.

Аусма молча сняла эскиз со стены, свернула его в трубку. На глазах у нее были слезы.

— Вот возьмусь когда-нибудь за твой портрет, тогда будешь знать, — не унимался Кристап. Вдруг он заметил, что Аусма огорчена не на шутку, и совсем другим голосом добавил: — Не сердись.

— Ты действительно собираешься писать мой портрет? — затаив дыхание переспросила Аусма.

Кристапу не оставалось ничего другого, как осуществить нечаянно сорвавшуюся с языка угрозу, которая неожиданно прозвучала как обещание.

— Сядь! — приказал он и прикрепил лист бумаги к штативу.

Энергичными штрихами он набросал очертания головы. Волосы и брови. И тут заметил, что в глазах Аусмы — они больше не прятались в тени накрашенных ресниц — появилось необычное выражение, лихорадочное, полное ожидания, чуть ли не гипнотического напряжения. Ладно, отложим пока глаза… Но и с губами что-то не ладилось — бог знает почему они вдруг показались более полными и чувственными, чем обычно.

— Как только покажется, что я верно схватил какую-нибудь черту, у тебя тут же меняется выражение, — посетовал Кристап. — О чем ты думаешь?

— О нас обоих.

— Перестань!.. Лучше расскажи что-нибудь. Я должен знать, что у тебя там на уме.

— Хочешь наконец познакомиться? — строго спросила Аусма. — А тебе никогда не приходило в голову, что мне тоже хочется больше знать о тебе?

— Очень хорошо! — крикнул Кристап. — Не убирай эти гневные морщинки.

Аусма безнадежно махнула рукой.

— Ты помнишь, как мы познакомились? Я собиралась написать о тебе статью в молодежную газету. Я ее обдумала и по дороге к тебе в общих чертах уже сочинила: одаренный самоучка, подшефный известного скульптора, первые неудачи и успехи, поиски собственного почерка, учеба в Академии художеств, дипломная работа… Не хватало лишь кое-каких дат и конкретных сведений. И тогда я увидела тебя — ты был старше, чем я представляла, и, прошу не обижаться, интеллигентнее. Рухнула вся заранее набросанная схема. Вдруг захотелось написать что-то глубоко психологическое, проникновенное. Но ты категорически отказывался отвечать на вопросы. Почему, Кристап, почему ты никогда не рассказываешь о себе?

— Я поклялся, что никогда в жизни не буду надоедать другим со своим прошлым. По крайней мере до пенсии…

— Тебе пришлось много страдать?

— Страдать… — Кристап пожал плечами. — Скажем лучше — моя жизнь никогда не была особенно гладкой. Только со временем мои потери обратились в приобретения… Но тебе этого не понять. Оккупацию и послевоенные годы ты знаешь только по рассказам, так сказать, вовремя родилась.

— И поэтому я не имею права знать? — вызывающе спросила Аусма. — Ну хорошо, не рассказывай о лагере. А как ты стал скульптором?

— Это тоже длинная история, — уклончиво сказал Кристап и, к своему удивлению, почувствовал, что не может больше противиться искушению и должен после долгих лет молчания наконец выговориться.

Темная осенняя ночь. Моросит дождь.

В концентрационном лагере Саласпилс не горит ни один прожектор, очертания бараков лишь слабо угадываются во мраке.