Сергей Антонов - В городе древнем

В отцовском доме на столе лежали окаменевшие куски дерева, пчелиных сот, бронзовый наконечник стрелы. В коробочке — первые русские копейки, тоненькие, неправильной формы кружочки из серебра с изображением всадника с копьем. Это клад, где-то вырытый крестьянами и подаренный ими Мишиному отцу. Названия деревень вокруг — Казаки, Черкесы — напоминание о когда-то высланных сюда казаках. Хатожа — о древних славянских племенах, хозяевах этих мест. Давно-давно здесь бьется жизнь, работают люди, украшая эту землю для потомков…

Чувство это никогда и нигде не покидало его…

Они шли по торной дороге: с одной стороны смешанный лес, с другой — рожь. В руках у Веры — букет, собрала, сама того не заметив.

И вдруг внизу из-за деревьев взблеснуло что-то: не то озерко, не то речушка. Вот это самое примечательное в их прогулках: нечаянно набрести на заросли малины, речушку, на хуторок с пасекой, на заброшенную и потому таинственную дегтярню… Что-нибудь обязательно да попадется, земля щедра и доказывает это почти на каждом шагу.

К речушке бежали, снимая на ходу — Миша рубашку, Вера кофту. Вода прохладная и очень прозрачная, ее так и хочется зачерпнуть ладонью и испить.

Потом, наспех вытеревшись, со свернутой одеждой в руках, шли по берегу, загорая. Только хотели одеться, Вера остановилась:

— Озерко!

Неизвестная по имени речонка, сдавленная с двух сторон обрывами, поросшими дубняком, кленом и папоротником, наверное, еще современником мамонтов, проскочив узкую горловину, разлилась в лесу небольшим озерком. Над водой белели лилии, в одной стороне, где, видимо, было помельче, виднелись очень похожие на березовые листья сладкого водяного ореха.

Охватив пальцами тонкие и крепкие жилы редкого растения, Миша повел их ниже, ниже… Вот здесь, в мягком, необыкновенно нежном иле, и гнездятся эти орехи. Осторожно! Они колючие. Иглы очень острые и твердые. Достав несколько орехов, Миша, изрядно повозившись, снял колючки и предложил Вере мучнистую, сладковатую мякоть. Орехи можно подсушить, и тогда они становятся необыкновенно вкусными.

Потом Миша разводил костер. Сушняк горел почти без дыма, и, продрогшая от купания в родниковой воде, Вера бегала, согреваясь, возле самого костра.

Захотелось есть. Нестерпимо, с каждой секундой все сильнее.

Они вышли на дорогу, неизвестно куда ведущую, и осмотрелись. Вон, за рожью, среди высоких, могучих лип, белеет колокольня церкви. На нее и нужно идти: село.

У первого же дома Вера и Миша остановились, попросили молока. Пожилая женщина в неизменном платочке вынесла на крыльцо горлач, как здесь называли глиняный кувшин, и ароматную краюху хлеба. По очереди они тянули из горла. Расспросив, кто такие и откуда, женщина заинтересовалась Верой:

— Соловьева… Соловьева… Какого же это Соловьева наливное яблочко?

Выражение «наливное яблочко» Мише очень понравилось. Вот такой Вера на годы и осталась для него, лучше не скажешь…

Миша знал и умел больше, чем Вера, и это нравилось ей. Он и должен больше знать и уметь, должен быть сильнее ее.

Что это за дощечки, прибитые к домам? На одной нарисован топор, на другой — ведро, на третьей — багор…

— Это на случай пожара, — объясняет Миша. — Чтоб каждый двор знал, что выносить…

Можно ли бегать босиком по жнивью?

Оказывается — можно, только на бегу приминай его, и никогда не поранишь ног.

В деревнях и селах, оказывается, обязательно нужно здороваться со встречными, не знакомыми тебе людьми…

Вера не знала об этом, Миша знал…

Он сознавал, что чуть-чуть в чем-то превосходит Веру, и это превосходство, если оно не самообман, должно служить ей. Как это хорошо — что-то давать другому, делать для другого.

Вера не следит, куда они забрели, уверена: выберутся! Рядом — Миша. А если и проплутают лишние километры — тоже неплохо. Они уже довольно далеко от города, идут и идут, а она не спрашивает, куда и зачем, долго ли будут идти.

И все это впервые. Так еще не было.

Вера одной из первых в Дебрянске раздобыла новинку — роман «Как закалялась сталь». Дочитала последнюю страницу, захлопнула книгу и пошла с ней к Мише: пусть прочтет.

О книгах спорили везде, но особенно много в доме Веры. В домашней библиотеке ее родителей — старые книги и журналы, на стенах — портреты писателей.

Сам Павка Корчагин больших споров не вызывал, все было ясно, но разговор о нем перекидывался к другим именам, тоже славным в истории и литературе: Александр Радищев… декабристы… Александр Герцен… В какой степени они пример для современной молодежи? Ведь они, как старательно подчеркивалось в учебниках, чего-то недопонимали, кругозор их был ограничен, марксизма, как самой передовой философии, не знали, и все, словно оговорившись, происходили из дворян, то есть нужды не ведали, классового гнета на себе не испытали… Приговор был такой: все же это не настоящие герои, а с изъяном. А настоящие герои пошли потом…

Отец Веры, если ему, зайдя в библиотеку, удавалось уловить смысл разговора, улыбался, спорил, но переубедить до конца Веру и Мишу не мог, хотя и был очень уважаем ими.

Нет! Настоящие борцы — из гущи народа! Должны быть хорошо подкованы теоретически! Иначе — ошибки, просчеты, узкий политический кругозор и в конце концов — печальный исход!

Вот они с Верой, может, и не станут героями, но, по крайней мере, ошибок не сделают: у них правильное мировоззрение, а оно-то от всех бед и спасает.

Во время таких разговоров и споров Миша вдруг забывал обо всем и смотрел на Веру. Та иногда улавливала эти взгляды, но ни о чем не спрашивала.

Будет еще завтра, послезавтра, много-много дней. Им некуда спешить. Все впереди… Нет предела их жизни, их молодости…

Подводу с Туриным и Верой Степанов так и не встретил. Могли и другой дорогой проехать. Могли задержаться… Был уже поздний час, и он почел за лучшее повернуть обратно.

Ничто в пустыне с холмами кирпичей не говорило о жизни. Страшновато становилось на этом огромном кладбище домов…

Только на Тургеневской, неподалеку от руин педтехникума, Степанов услышал голоса — мужской и женский:

— Боюсь я: дети же рядом!

— Ну а куда?

— Ему же теперь все равно… Что в землянке, что на улице…

— О чем ты говоришь! Совсем свихнулась! Пойдем, пойдем…

Женщина плакала и от навалившегося горя, и от страха за детей, и от безысходности. Мужчина пробовал успокоить ее:

— Пойдем, Зина, пойдем…

Скрипнула дверь землянки, по холодному кафелю голландки, против входа, пробежал слабый отблеск, дверь захлопнулась, все стихло.

Тиф… Сыпной, брюшной, возвратный…

Здесь, наверное, сыпной, иначе не пришла бы женщине безбожная мысль вынести только что скончавшегося на улицу.