Сергей Антонов - В городе древнем

— Да.

— Значит, все-таки надеялась?

— Надеялась…

— Ну, а как же так: сидеть дома, работать на наших врагов, ждать, пока другие, такие же, как ты, снова вернут тебе родину?

Нина не ответила.

— Все ведь хотят жить и веселиться, — пояснил Турин.

И сейчас девушка не ответила.

— Значит, не такие, — сказал кто-то зло, и слова эти прозвучали приговором. — Воевали не такие.

В «зале» снова помолчали. Потом Турин попросил Ободову, пока бюро вынесет решение, подождать на кухне. Нина вышла.

Увидев солдата, освещенного пламенем звонко трещавших в печке поленьев, Нина прошла в темный угол и только там тихо всхлипнула.

Степанов со смешанным чувством жалости и неприязни посмотрел на нее. Нина немного подросла, повзрослела, и красота ее стала не детской… Свет из печки падал то на ноги в шелковых чулках, то на платье, казавшееся сейчас сиреневым, с аккуратной овальной заплатой внизу… Овал этот был верной приметой нужды, и Степанов уже не чувствовал недавней неприязни к Нине Ободовой…

Вытирая лицо, она вдруг повернулась и узнала его.

— Миша? — чуть слышно проговорила она и непроизвольно подалась к нему.

Степанов не ответил и не поднялся.

— Вот как… — заметила Нина Ободова и с укоризной покачала головой. Всхлипывать она перестала.

Из «залы», откуда последние минуты доносились лишь приглушенные голоса, вдруг послышалось громкое:

— Да я бы ни одной такой билета не дал! Суки…

— Товарищ Гашкин! — одернул Турин одного из самых ретивых. — Выбирай выражения!

И вслед за этим донесся отчетливый глухой стук. Так могли стучать только костыли.

— «Выражения»… — повторил Гашкин. Видимо, он в гневе, стукнул костылями или переставил их с места на место. — Нас убивали, а они?! Немцев на своих пуховых постелях ублажали?

— Хватит, Игнат! — сказал Турин.

В «зале» стало тихо. Нину вызвали и, осудив ее поведение, объявили, что пока выдать ей новый билет райком не считает возможным.

Нина Ободова пробежала к выходу, не взглянув на Степанова.

Сразу все разошлись, быстро минуя темную кухню, где к тому времени дрова в печке догорели. Степанов проводил взглядом плотную фигуру одноногого, глухо стучавшего костылями — это был, очевидно, Гашкин, — и с широко распростертыми для объятий руками вошел в комнату, где остался Турин.

Тот сразу узнал старого приятеля, но — странно! — даже не выказал большого удивления.

— А-а, Миша? Откуда ты?

И тут же, словно только в этот миг поняв, что руки распростерты для того, чтобы обнять его, и что перед ним Маша, Ваня Турин бросился к Степанову.

— Не думал… Не думал… — говорил он. — Вот не думал… Раздевайся, садись…

Степанов разделся и сел.

Районный комитет комсомола занимал дом Клецова, бывшего при немцах владельцем ресторана и обежавшего с ними. В комнатах остались цветы, стол, комод, кушетка, вазы. Вазы использовались то как пепельницы, то как подставки для керосиновых ламп.

— Рассказывай, рассказывай! — теперь уже торопил Турин друга, не без удивления рассматривавшего необычную обстановку райкома. — Воевал, ранили?.. Серьезно?.. Где?.. Что будешь делать?..

Рассказывать… Да как о войне, в которую столько всего вместилось, вот так взять и все выложить? Год будешь рассказывать — и то всего не расскажешь!

Степанов ответил не сразу:

— Крещение получил под Вязьмой в сорок первом, — и пытливо взглянул на Турина: «Понимаешь?»

Турин лишь кивнул, хотя обо всем, что вкладывал в этот безмолвный вопрос Степанов, мог лишь смутно догадываться. А Степанов помнил…

К 7 октября моторизованные корпуса врага отрезали пути отхода 19, 20, 24, 32-й армиям. Но наши войска продолжали упорные, неравные и потому особенно кровопролитные бои, вначале сковывая действия двадцати восьми немецких дивизий. Вражеская группировка не добилась решающего успеха в наступлении на столицу, однако сражение в районе Вязьмы очень дорого обошлось нашим войскам.

— …Но была не только Вязьма, — продолжал Степанов, — потом был и Воронеж, и Курск, и, конечно, десятки сел и деревень…

— Освобождал?

— Участвовал…

— А служил кем?

— Минометчиком…

— Ранило где?

— Под Курском…

— Тяжело?

— Нет… Бывает хуже! Я-то еще, можно сказать, легко отделался! Правда, еще контузия была. Вот и списали. Негож!.. Да хватит обо мне! Как вы здесь?

Но Турин все не унимался:

— А к нам как попал?

— Попросил назначения…

— Молодец! — похвалил Турин. — Не каждый поедет.

— Да брось ты, Иван!.. — оборвал его Степанов.

И этот рассказ о себе, и похвала Турина показались Степанову зряшными: города нет, что-то в его жизни и сотен других людей сломалось навсегда…

— Ты где ночуешь? — спросил Турин.

— Не знаю…

— Останешься у нас, — решительно сказал Турин. — Ничего лучшего не найдешь… — И позвал: — Власыч!

Из комнатки, служившей, видимо, спальней, вышел рыжеватый парень.

— Вот председатель нашего «колхоза», — представил его Турин Степанову. — А это, Власыч, мой лучший друг, Миша Степанов, из самой Москвы… Как, примем?

Власыч и Степанов пожали друг другу руки.

— Конечно! — И Власыч сейчас же вышел.

Турин сказал, что он и инструктор Власов живут здесь, в райкоме.

— Совсем недавно, — продолжал Турин, — условия жизни были еще хуже. Войска и партизаны, партизанил и я, вступили в горящий город. Немцы взорвали все каменные дома, подожгли деревянные и по шоссе отступали на запад, оставляя позади себя пустыню. Пустыню в буквальном смысле слова. Нашим потомкам трудно будет поверить, что все делалось совершенно сознательно, со старанием, с целью уничтожить все следы человеческой деятельности на протяжении веков. Население: женщин, стариков, детей — всех, кого можно и кого нельзя, под конвоем угоняли на запад. И если бы не наша армия — не вернуться бы им назад! А вернулись — ни жилья, ни воды, ни хлеба. Негде вымыться, постирать белье… Теперь-то мы живем — не сравнить! Теперь у нас почти все есть!

— Что «все»?

— Мельница есть, сами муку мелем… Пекарню открыли… Магазин… Работают парикмахерская, почта. Ты их видел?

— Нет. Ничего я еще не видел…

— Обязательно сходи посмотреть. И амбулаторию не видел?

— Нет.

— Посмотри, посмотри…

— Заболею, схожу…

— Нет, ты так посмотри, — настаивал Турин.

Несколько раз Степанов перебивал его, узнавал о школьных товарищах, одноклассниках. Турин сначала переспрашивал: «Кто это?» Потом, вспомнив, говорил:

— Ах, Колька? Ну да, Колька Журавлев? Колька не знаю где.

— Зоя?

— Зоя? — повторил Турин. — Зоя давно замуж вышла. В войну с матерью эвакуировалась.

И так же коротко говорил о погибших:

— Катю повесили. Она у нас связисткой была… Выследили… Будешь идти по Советской, могилку увидишь против фотографии. Это ее могилка.