Сергей Антонов - В городе древнем

Теперь эти письма…

В парке Степанов присел на пень толстого дерева.

После разговора с Верой на почте единственным желанием Степанова было забыть все, чем недавно он так дорожил. Найти в себе силы забыть. Помочь ему должно сознание, что длинная эта история окончилась для него самым постыдным, как ему казалось, образом: предстать перед Верой, давно уже связанной с другим, наивным человеком, возомнившим, что она должна дорожить чем-то очень и очень далеким!

Первым движением Степанова было порвать письма. Но что-то мешало ему.

Вдруг он услышал торопливые шаги. Быстро бежавшая Таня Красницкая остановилась перед ним. Коротковатое и узкое в плечах пальто распахнуто, лицо раскраснелось, сама запыхалась — не может слова сказать.

Степанов встал в тревоге:

— Что ты?..

— Нас выбрасывают… Всех!..

— Как «выбрасывают»? Кто?

Таня лишь махнула рукой и дернула его за локоть, увлекая за собой.

— Зою уже выбросили… Теперь других хотят… — задыхаясь, сообщила она Степанову. — Быстрее!..

Но Степанов отстал, и Таня оглянулась.

— Не можете? — не сразу дошло до нее.

Он не ответил.

— А я-то! Вот дура, забыла про вашу ногу, — спохватилась Таня.

— Кто же это самоуправствует? — спросил Степанов. — Ведь договорились!

— Из райисполкома…

— Мамин? — не поверил Степанов.

— Нет, нет!

— Беги! — Теперь он торопил Таню, которая шла рядом и старалась умерить свой шаг, подстраиваясь к Степанову, который спешил как мог. — Беги! Я сейчас… Скажи, что приду… что договорились с Маминым… — Он махнул рукой: — Давай!

Таня припустила.

Степанов оглянулся, но тщетно: конечно же никакой машины! Где там!

От горсада по Первомайской, а потом низиной до Бережка, Степанов знал, двадцать минут ходу. Добежать можно и за десять. Здоровому… Он же доковыляет своей «иноходческой рысью» черт знает когда!..

Человек не может жить, не приладив своего сердца к чему-то доброму. Таким делом, помогавшим Степанову, было участие в возрождении жизни. Жизни справедливой и самыми справедливыми средствами.

Когда он на фронте хоронил товарищей, вместе с другими опуская их на шинелях в наспех вырытые могилы, он прекрасно понимал, что гибель друзей, горе и слезы близких может оправдать только одно — та жизнь, за которую они отдали все.

С тех пор как Степанов впервые побывал на Бережке, он понял более отчетливо, что в человеке добра и любви больше, чем кажется на первый взгляд, чем мы высекаем из него.

Степанов уже бежал… Он расстегнул шинель, но и в расстегнутой было жарко. Вот благополучно — не оступился, не упал — миновал Тургеневскую, вот и более крутой спуск к низине, слегка прикрытый песком, выброшенным взрывом. Вот уже показался и мостик… Вдали — липы и школа…

Что там?

Ефим Петрович Соловейчик числился инспектором райисполкома. Но так как подлинной его сутью и выражением способностей была предприимчивость, то незаметно и неизбежно многие нити хозяйственной деятельности райисполкома оказались в его руках. Стройтрест сооружает бараки. Дело тормозится тем, что есть много гвоздей десятидюймовых и мало небольших. В полевой же почте № . х . (милый майор, который очень интересовался, не отыскались ли Поповы с Первомайской улицы) есть железные бочки, которые позарез нужны полевой почте № . у . (молчаливый капитан родом из Витебска, откуда и Ефим Петрович), где наверняка есть гвозди любых размеров. Теперь нужно, учитывая надобности организаций и склонности людей, связать воедино гвозди, бочки, интерес к Поповым и чувство землячества так, чтобы железные бочки оказались в хозяйстве капитана, для майора прояснилась бы судьба этих Поповых (бабушка, мать и внучка), а гвозди небольшого размера перешли бы из ведения капитана в ведение Троицына.

А кого послать в область не для представительства, а по «оперативным» делам? Сколько ни думай, лучше Ефима Петровича никого в райисполкоме не найдешь. А кому поручить, казалось бы, совершенно неразрешимое дело? А… Впрочем, перечисление заняло бы слишком много места.

Недели полторы Ефим Петрович отсутствовал в Дебрянске: он отпросился у начальства, чтобы съездить в Куйбышев и помочь эвакуированной семье. Жена серьезно заболела, дочь сбилась с ног, бегая то в больницу, то к частным врачам, то в поисках лекарств, сливочного масла, других продуктов. Никак не могли поставить окончательный диагноз. Отпросился на шесть дней, а пробыл в отлучке больше, но зато все уладил: перевел жену в хорошую больницу, добыл продукты, был наконец уточнен диагноз. Дело сделано! Но Ефим Петрович чувствовал себя виноватым перед Маминым, который отпускал его с неохотой и на эти шесть суток. Ефим Петрович пытался звонить из Куйбышева Мамину, чтобы попросить еще несколько дней, но соединиться с Дебрянском не удалось. Чувствуя свою вину, Ефим Петрович, быть может совершенно неосознанно, хотел ее искупить срочным исполнением какого-нибудь запущенного дела. Сдвинуть его с мертвой точки. Добиться. Отрегулировать. Покончить.

Он возвратился к вечеру и сразу же, хотя время было уже нерабочее, приступил к исполнению обязанностей, впрочем не обусловленных его весьма скромным служебным положением, а с общего, молчаливого как бы, согласия взятых им на себя. Черт возьми! Его столько времени не было, а некоторые дела так и не сдвинулись с мертвой точки. Как же так можно?! Вот, например, школа. До сих пор людей не выселили! Ну и волынщики!

Ничего не зная о решении Мамина и не поговорив с ним, но зато прекрасно помня прежнее жесткое намерение, Ефим Петрович тут же прихватил милиционера и отправился на Бережок. Милиционер Маркин, усталый человек лет пятидесяти пяти, прекрасно знал, что указание Ефима Петровича есть указание райисполкома. Сколько раз он получал задания от этого юркого, небольшого ростом, хилого на вид и двужильного на самом деле человека в старой шинели! От этой шинели, казалось, так и пахло порохом и дымом сражений.

Ефим Петрович и Маркин заявились в школу, ничего не желая знать и ничего не желая слушать. Уж столько раз говорилось о необходимости передать здание школе! А здание до сих пор занято жильцами! Вон тряпки в окне!

— Завтра к утру помещение освободить! — негромко, но внушительно сказал Ефим Петрович, войдя в коридор и ни с кем не поздоровавшись.

— Граждане, — скучным голосом поддержал его Маркин. — Сколько же можно? Немыслимо же это! Ни у кого терпения не хватит!

Часть жителей уже перебралась в землянки. Остались те, для кого переезд был наиболее трудным делом. Женщины и старики подумали, что городские власти по каким-то причинам изменили свое прежнее решение, и стали просить дать им еще денька два-три.

— Никаких деньков! — строго сказал Ефим Петрович. — «Деньки»! У вас недели были до этого!