Моисей Гольдштейн - Биробиджанцы на Амуре

— Слушай, Мендель! Возьми это золото и отнеси начальнику! Сделай так, чтобы никто не знал, что оно было у тебя дома. Сам знаешь, какие у людей языки, мало ли что могут сказать. А если не отнесешь, клянусь тебе, сама пойду и расскажу! — Последние слова она произнесла единым духом. Потом перевязала платок на голове и вышла из дому.

«Кусок золота? — думал Левка. — Что за кусок золота?»

Сквозь тонкую ткань одеяла процеживался голубой свет. Левка видит, как отец поднялся, спустил ноги на пол, широко зевнул и начал неохотно натягивать сапоги. Сквозь узенькие щелочки прищуренных глаз Левка следит за каждым его движением. «Отец принес золото домой? — спрашивает он сам у себя. — Откуда? — Украл?!» Он видит, как отец озирается по сторонам, потом приближается к его койке и прислушивается, спит ли он, потом возвращается к своей кровати, поднимает подушку и стоит долго-долго, не разгибая спины. Левка приоткрывает глаза, смотрит на согнутую спину отца и думает; «Там оно спрятано, уворованное… Отец, его отец, украл государственное добро, утащил кусок золота!» Эта мысль обжигает, вот он сейчас подымется, подойдет к нему, да так прямо и скажет ему в глаза: «Вор!» Но тут комок подкатывает к горлу, и слезы начинают душить мальчика. Мендель все еще стоит над куском золота, но вдруг приподымает матрац, засовывает туда сверток и отходит от кровати. Потом он снимает со стены полотенце, закидывает его на плечо и выходит умываться.

Левка, словно под ним загорелась кровать, соскакивает на пол, подбегает к отцовской постели, откидывает в сторону подушки, обеими руками приподымает тяжелый матрац, но не успевает ничего разглядеть, так как в ту же минуту раскрывается дверь, и Мендель входит в комнату. Секунду стоят они, глядя друг на друга, потом Мендель налетает на него с криком:

— Чего искал?

— Ничего.

— Говори что? Что видел?

— Ничего, папа.

— Искал чего-то, паршивец! Видел?! Говори!

Мендель хватается за голову. Испуганный Левка подхватывает свои короткие штанишки и удирает на улицу.

Расстроенный, Мендель носился по дому. Ругал себя, называл сумасшедшим. Не знал, что делать. Потом схватил подушку, швырнул ее на пол, подбежал к окошку, сорвал закрывавшее его одеяло, вышел на улицу и стал изо всех сил кричать; «Левка! Левка!» Левка не отзывался. Мендель обошел вокруг дома, но мальчика нигде не было. Он кинулся в дом и остановился посреди комнаты. Лицо его словно окаменело, рыжие ресницы прикрыли глаза.

— А? Что же это творится? — говорил он. — Что случилось… Ребенок… Левка! — крикнул он и опустился на стул.

Мендель вдруг почувствовал, что лицо его пылает от стыда. Стыдно было глаза поднять, стыдно было смотреть на стены, на кровать, где только что лежал Левка.

И так, не подымая глаз, Мендель подошел к своей кровати, взял кусок золота, завернул его в чистое полотенце и поспешно вышел из дому.

Долго еще после этого только и говорили, что о Менделе и его находке. Рассказывали и пересказывали о том, как странно выглядел Мендель, когда он рано утром вошел к начальнику россыпей и отдал ему самородок. Рассказывали, что начальник вызвал двух уполномоченных, которые заперлись с Менделем в отдельной комнате и долго о чем-то с ним беседовали. Потом видели Менделя, вышедшего из этой комнаты, смущенного и очень веселого. Однако он после этого несколько дней подряд молчал, ни с кем ни словом не перекинулся и избегал людей, стыдливо отворачивался, когда с ним заговаривали.

Говорили о нем очень много. Одни утверждали:

— Он попросту хотел украсть.

Другие возражали:

— Что-то не верится, не похож Мендель на вора.

А кое-кто говорил:

— Ему просто хотелось полюбоваться такой штукой.

А когда Мендель прочел в газете заметку о золотоискателе Менделе Шварце, который нашел золотой самородок, то сказал, глядя на свой портрет, красовавшийся в центре заметки:

— А если кто думает, что этот кусок золота я хотел украсть, то он большой дурак!

Утром комендант «Фрайлебена» приказал доставить к нему обоих евреев — извозчика Лейзер-Вольфа и портного Шлойме-Довида. Комендант, фельдфебель Кляйнкопф, сидел за столом и завтракал. Он был в хорошем настроении и поэтому жевал с особым удовольствием. Утро было прекрасное, и фельдфебель считал, что солнце, которое сегодня светит ярче обычного и греет сильнее, чем всегда, очевидно, имеет в виду только его особу, а об этих двух евреях, которые изнывают от голода, он вспомнил как раз в ту минуту, когда денщик подал к столу кусок жареной свинины с картофелем. Радостная улыбка расплылась по лицу коменданта, а глаза засияли от удовольствия.

— Бурте, сколько времени может жить еврей не евши? — задал он вопрос своему денщику.

— Это зависит от вас, господин фельдфебель! — ответил солдат коротко и не раздумывая.

Фельдфебелю весьма понравился такой ответ, и, предвкушая удовольствие от своей затеи, он приказал привести обоих евреев.

Арестованные сидели в ветхом сарайчике, стоявшем возле дома комендатуры. Стража, охранявшая комендатуру, время от времени заглядывала сквозь щель в дверях и следила за тем, чтобы оба еврея спокойно умерли от голода и чтобы никто им не мешал и не помогал. Утром солдат видел: арестованные сидят друг против друга на земле, осматривают пару рваных сапог и о чем-то шепчутся, постукивая костлявыми пальцами по стертым подошвам.

«Наверно, перед смертью торгуют старыми сапогами!» — подумал караульный и зашагал дальше: надо было смотреть, чтобы с комендантом, упаси боже, не случилось ничего худого.

Но Лейзер-Вольф так же не думал продавать свои сапоги, как не думал и умирать. Все утро он старался убедить Шлойме-Довида в том, что сапоги ему еще пригодятся и что он должен их беречь. Шлойме-Довид смотрел на него сухими глазами, и седая его бородка дрожала; мне, мол, все равно как умирать — с сапогами или без сапог. Наши братья или забыли о нас, или всех их перебили в лесу. Сами же мы отсюда не выберемся, да и сил нет бороться с немцем.

Лейзер-Вольф не переносил разговоров о смерти. Он упрашивал:

— Не пугай меня могилой, Шлойме-Довид! Хворать бы ему, немцу, до тех пор, пока он меня увидит дохлым! Не так-то просто меня измором взять! Моему деду было девяносто лет, когда он женился на молоденькой!

На пересохших губах Шлойме-Довида появляется улыбка, от которой у Лейзер-Вольфа сердце сжимается: не улыбка это, а гримаса.

— Что ты в силах сделать, когда полмира у Гитлера в плену? — спрашивает Шлойме-Довид и печально качает головой.

Лейзер-Вольф задумывается на минуту, закусывает кончик рыжего уса и говорит с уверенностью: