Сергей Воронин - На своей земле

Ему не дали кончить. Закричала Марфа:

— Ишь, какой прыткий нашелся. Больно-то нужны нам коровы с паршой, чтоб и наши закоростели!

— Да, это не подходяще, — поддержала ее и Пелагея Семеновна.

Субботкин поднял руку:

— Кто хочет высказаться, по порядку?

— Чего высказываться, — замахала руками Марфа, — балабонить попусту. Я на свой двор, умру, а не пущу.

— Еще какие предложения будут? — закричал Николай. — Спрашиваю, какие еще предложения будут? Может, нам коров обратно отправить, может, нам вообще без них жить?

Степан Парамонович покашлял в бороду.

— Конечно, горячиться не следует. Но все же не годится и коров, вот этих, ставить с нашими. Всех перезаразят. Надо искать другой выход.

— Оставить в ограде, благо не зима, — предложил Клинов, — пускай стоят, а там — сначала бревнышко, потом стена, а там, глядишь, и скотный двор отстроим.

— Знатное предложение, — усмехнулась Мария, — оставить скот под открытым небом. Ай да хозяин!

— Я понимаю так, что дождь не может вредить парше, он как заместо мытья, — невозмутимо ответил Клинов.

Колхозники засмеялись. Всех пронзительнее смеялся Поликарп Евстигнеевич. Уж больно глупо сказал Пашка Клинов.

Вечерело. Солнце садилось за острую вершину горы. Коровы мычали, тоскуя по темному хлеву с мягкой подстилкой, по хорошей охапке душистого сена.

— Ну, что ж, долго будем решать? — спросил Субботкин. — Иван Владимирович, может, ты что скажешь?

Сидоров встрепенулся. Это был колхозный кузнец, тощий, с длинным и плоским, как гладильная доска, лицом. Он высморкался и горячо заговорил:

— Я скажу, как зубилом отрублю! С одной стороны, правда на стороне Николая, с другой стороны, правда на стороне Клинова. Получается так, что надо поставить в свои сараи, но тогда они перезаразят наших коров, если же опять оставить на воле, то опять же не годится. Вот как хошь, так и решай!

— Силён! — покрутил головой Николай. — В общем, товарищ Петров, может, вы что посоветуете?

Все посмотрели на Кузьму. Лапушкина что-то спросила у Насти, та кивнула на Степаниду Максимовну.

Кузьма поправил на плечах шинель, встретился взглядом с Марией и только хотел было ответить, как откуда-то прибежал Никандр. К его сапогам прилипли белые опилки, рубаха на спине потемнела, чуб приклеился ко лбу. Узнав в чем дело, он без лишнего разговора отогнал от стада двух коров и крикнул:

— Каждый комсомолец забирает по две коровы, в порядке комсомольского поручения!

Полинка бросилась к стаду.

— Подождите, товарищи, — вышел вперед Кузьма. — У меня есть другое предложение. Надо личных коров поставить по две в сарай, тогда для колхозных освободится половина хлевов.

— Это другой коленкор! — крикнул Клинов. — Я завсегда готов пустить к себе во двор соседскую корову.

— Это почему же тебе соседскую, а если двух общественных?

— Каждый комсомолец забирает по две коровы, в порядке комсомольского поручения!

Поднялся шум. Николай не вытерпел:

— Товарищи колхозники! Вы забыли, что у нас проходит момент ознакомления друг с другом. Отмечаю как факт, — стыдитесь! Комсомольцы, выводите своих коров к соседям, освобождайте место для общественных!

Костя Клинов, ежась, подошел к отцу. Он был твердо уверен, что ему не разрешат увести Буренку со двора. Но сверх ожиданий Павел Клинов легко согласился. Отставив ногу вперед, он громогласно заявил:

— Могу! И при чем здесь комсомольцы? Это ясно каждому, который честный колхозник.

В этот же день вечером Кузьма сидел в избе Степана Парамоновича.

Степан Парамонович был сильно озабочен. Совсем не так представлял он себе жизнь на Карельском перешейке. Конечно, он и тогда еще, у себя дома, не очень-то верил, что на новом месте все есть. А оказалось, кроме земли да домов, ничего и нет. Ведь нельзя же всерьез принимать за хозяйство трех лошадей, которых списали из армии за непригодностью — недаром и в накладной написано: «выбракованы», — да еще коров больных, истощенных. На таком хозяйстве далеко не уедешь. Хотелось посоветоваться с серьезным человеком, а как раз таким и показался ему Кузьма. К тому же Степан Парамонович почему-то был уверен, что этот офицер не останется в колхозе. Возможно, начнет заворачивать немалыми делами в райцентре. Опять же выгода — знакомство, в случае чего всегда подможет.

А у Кузьмы были свои думы. Ему хотелось поближе узнать человека, которого колхозники прочат в председатели. Поэтому он больше молчал, внимательно вслушиваясь в слова Степана Парамоновича.

Елизавета водрузила на стол никелированный, похожий на блестящую елочную игрушку, веселый самовар, сунула на конфорку заварной чайник, разбросала по скатерти блюдца и чашки. Она была не в духе. Она и сама не знала почему, но этот серьезный парень, с таким прищуром смотрящий на мужа, вызывал у нее опасения.

Степан Парамонович, склонив набок крупную, начинающую лысеть голову, вел серьезный разговор:

— Я хочу, чтобы жизнь у нас здесь быстро наладилась. Но прямо заявляю: с чего начать? Вот хоть, скажем, коровы. Павел Клинов их назвал одрами. Конечно, у кого сердце не болит, оно смешно. А ведь и на самом деле одры. И так, за что ни возьмись, все надо начинать сначала. — Он посучил тремя пальцами конец бороды, ожидая, что ответит Кузьма. Но Кузьма молчал.

На стене, наклонясь вперед, горела лампа. В фитиле время от времени что-то вспыхивало, потрескивало, и тогда из стекла вылетало черное облачко и на мгновение все меркло.

— А ведь жить хочется хорошо, — вздохнул Степан Парамонович, пододвигая к себе чашку. — Хочется, чтоб люди жили богато, чтоб на столе завсегда был чугун с жирными щами, жаровня с картофелем и бараниной, чтоб каждый был хорошо одет. Ведь редкая девка имеет шерстяное платье, не говоря уж о шелковом. А когда и принарядиться, как не в молодости?.. Да и мы, хоть и в годах, а что это за обужа, одёжа? — Он поднял на ладонь блюдце и пытливо, исподлобья взглянул на Кузьму. И опять Кузьма промолчал. Он смотрел открыто на Степана Парамоновича, но чувствовалось, что пока еще не собирается поверить, а ждет, что еще скажет Щекотов.

Елизавета молча наблюдала за обоими. Ой, как ей хотелось вмешаться в разговор. У нее тоже были свои мысли насчет этого перешейка. Смешное дело — обряжать чужую корову. А ну случись что, так ведь ей Марфа Клинова житья не даст. А разве за этим сюда ехали? Она сдерживалась, чувствуя, что Степан гнет какую-то свою линию, и настороженно прислушивалась к разговору. В соседней комнате заплакал ребенок. Елизавета пошла баюкать сына, но ребенок не успокаивался и плакал все надрывнее, громче.

— Жалко ребятишек, которые в войну родились… нервные, — вздохнул Степан Парамонович и неожиданно разоткровенничался. — Сын у нас, Григорий, погиб под Орлом. В танке сгорел. — Он помолчал. — Очень всех нас война перевернула. Я вот хоть пробыл и недолго, всего полтора месяца, но нагляделся, как люди умирают. Это ведь только в похоронных одинаково смерть описывается. А на самом деле как? Вы-то, поди, тоже нагляделись… Уму непостижимо. Хоть и вас возьми. Молодой еще, а уже инвалид, а это тяжело для сердца-то. Вот и хочется спокойствия и довольства жизнью. По газетам судя, война теперь не скоро будет, о мире на двадцать лет говорят, а там, может, и еще дальше отодвинется…