Сергей Воронин - На своей земле

— Ну и жди, — крикнула Елизавета, — а мы займемся!

— Если собранье решит, так не займешься! — крикнула Настя.

— Это каким же таким манером ты запретишь?

— Тише, товарищи! — поднял руку Кузьма. — Есть одно положение: когда идет весенний сев на колхозных полях, в рабочее время никто не имеет права заниматься своим огородом. Но после работы никто не имеет права препятствовать ему.

— От имени комсомольцев я заявляю, — крикнул Никандр, перекрывая шум голосов: — ни один из нас не приступит к обработке своих огородов до тех пор, пока мы не закончим сев на полях!

Вперед выступил Егоров, откашлялся.

— Я только одно скажу: если работать шестнадцать часов в поле, да еще после этого дома, так на другой день ломаного гроша не стоит такой работник. Об этом надо помнить… — и отошел на прежнее место, к воротам сарая.

— Это ты к чему сказал? — спросил Клинов.

— А к тому, что надо силы отдавать в первую очередь общему делу. Либо так сделать: установить норму на день, и коли не выполнишь ее, так не имеешь права и домой ходить…

— Ишь чего захотел! — замахал руками Клинов, — тебе, гиганту, норма, что слону дробина, а каково, если, скажем, мне, человеку с ишиасом?

— В общем, товарищи, все ясно. Кто хочет заниматься огородами, может получить плуги, бороны у Сидорова.

— Кто желает получить? — спросил Иван Сидоров и вынул из кармана карандаш и замасленный клочок бумаги.

— Я желаю! — выставил грудь Павел Клинов и оглядел всех колхозников.

Степан Парамонович прищурил глаза. Подождал, не назовется ли еще кто. Люди молчали.

— Нас записывай! — крикнула Елизавета.

— Еще кого? — спросил Сидоров. И, немного помедлив, как бы с сожалением сказал: — Если б знал, что будет такое малое число, то не стал бы портить и бумагу…

Колхозники засмеялись. Не удержался и Кузьма. Как же все-таки он здорово опростоволосился и перед людьми и перед Емельяновым. Ну, что бы ему стоило раньше поговорить с колхозниками, и как бы он себя все это время уверенно чувствовал. Прекрасные люди в его колхозе, чистые душой, верящие в будущее, а он почему-то недооценивал их, Зато теперь все будет хорошо…

— Товарищи, еще короткое обращение! — сказал Кузьма, когда люди успокоились. — Вчера Полина Хромова выполнила на пахоте больше двух норм. Я считаю, что каждый, кто захочет, чтобы колхоз не отставал с посевным графиком, может работать так же.

— На коровах много не напашешь! — ответила Елизавета. Ей было страшно обидно за то, что ее и ее мужа поднял на смех кузнец.

— А вот мы попробуем с Павлом Софронычем, — сказал Кузьма.

Прошло больше трех месяцев с того дня, как обсуждали на собрании проступок Павла Клинова. Тогда ему припомнили и его лень, и симуляцию, и воровство. Особенно свирепствовал Поликарп Евстигнеевич: «За такие дела под суд отдавать надо. Нет ему места среди нас. Пускай убирается из нашего колхоза». И другие говорили не лучше. А Кузьма так его распекал, что Клинов даже вспотел.

— До чего ты дошел, — говорил Кузьма, подступая к Клинову вплотную. — Ты, солдат! Или забыл, как лилась кровь на войне, забыл, как горели дома, как бродили по дорогам матери, отыскивая детей? До чего ж ты докатился? Где твоя совесть? Слыхал, как тебя тут обзывали: вор, лентяй! Это когда каждый сегодня радуется, что нет войны, что можно строить счастливую жизнь. Да ты не опускай голову, смотри людям в глаза. Умел пакостить, умей и ответ держать. Что теперь с тобой делать? Слыхал, что народ говорил? Гнать тебя надо! Слыхал?

— Слыхал, — выдохнул Клинов, и вдруг ему стало так страшно, когда он представил себе, как его выгонят, как он потащится по морозу, увязая в снегу, неведомо куда… И никто не ждет его, никому он не нужен…

— Не будет больше этого… не будет! — чуть ли не закричал Клинов.

Долго тогда продолжалось собрание, не раз висела на волоске судьба Павла Клинова. Только одно спасло его — жалость людей, — и не к нему, Павлу Клинову, а к его сыну, к Косте. Разрушать семью не захотел народ.

— Но запомни, — сказал Кузьма, — если еще хоть раз в чем провинишься, выгоним!

Теперь на собрании Кузьма неспроста назвал его имя: надо помочь человеку выправиться. Уж если оставили его в колхозе, так пусть оправдает доверие народа, пусть покажет себя на работе.

— Так вот мы решили с Павлом Софронычем, — сказал Кузьма, — осилить две нормы и вызываем всех на соревнование. Так, что ли, Павел Софроныч?

— А чего ж, я завсегда готов, — неохотно ответил Клинов, вспомнив тот день, когда с Кузьмой пилил лес. Он уже чувствовал — достанется ему и на этот раз! Но виду не показал: припомнил собрание.

И верно, с той минуты, как начал Кузьма погонять коров, не разгибая спины работал Клинов. Обычно коров водила Марфа. Она их отчаянно лупила, кричала, коровы упирались, не шли, а Павел тем временем доставал кисет и покуривал, глядя на облака. Теперь было не то — Кузьма не бил коров и не кричал на них. Намотав на руку поводок, он шел впереди, и коровы послушно шагали за ним. Шагали безостановочно.

Павел Клинов мрачнел.

Когда солнце встало над головой, полдничали. Собрались на отлогом берегу реки вокруг разостланной на земле парусины. Посредине стояло деревянное резное блюдо с толстыми ломтями ржаного хлеба. Пелагея Семеновна, раскрасневшаяся от костра, разливала черпаком густой картофельный суп. Настя и Груня разносили его в мисках. С первого же дня пахоты Кузьма ввел общий стол. Полчаса — на обед, полтора часа — на отдых. Отдыхать было решено в обязательном порядке, тут же, не уходя с поля. «По-военному!» — горько усмехался Степан Парамонович. Елизавета ко всему придиралась. Поболтав ложкой в миске, она отодвигала ее в сторону и начинала есть пустой хлеб.

— Чего ж ты суп-то не ешь? — спрашивала ее Лапушкина.

— Разве это суп? — фыркала Елизавета. — Брандахлыст какой-то!

Старая Хромова смотрела на нее с укором.

— И как, товарищ председатель, слушаются вас коровы? — кольнув глазами Кузьму, спросила Елизавета. — Будто и не ваше это дело, коров-то гонять.

Кузьма сидел в просторной сатиновой рубахе, осунувшийся, почерневший от солнца и ветра.

— А почему не мое? Плохой работы нет, если она идет на пользу колхозу.

— Что говорить, самое подходящее дело председателю погонялой быть, — сказала Елизавета и засмеялась. Но, заметив, что никто, кроме нее, не смеется, замолчала.

После обеда Кузьма лег вместе с Никандром под плащ-палаткой.

— Ох, и ядовитая баба эта Елизавета, — сказал Никандр, покусывая сухую ветку. — Как с ней Щекотов живет…

— Оба хороши. Только одна на виду, а другой внутри. Я хочу с тобой вот о чем поговорить… — Кузьма лег поудобнее. — Почему ты перестал выпускать «молнии»?

— А мы готовим газету, Кузьма Иваныч…