Сергей Воронин - На своей земле

Полинка шла за плугом, следом за ней двигался Костя Клинов. Он подсыпал в борозды золу, а за ним быстро перебегала Груня, опуская клубни картофеля в землю; в ее руках мелькала лучинка. Вася Егоров подносил картофель.

«Дружно работают», — про себя отметил Кузьма и зашагал на свое поле. «А Щекотов-то ушел!» — внезапно сверкнула мысль, и на сердце стало тягостно.

Луна становилась все ярче, повеяло прохладой, над головой появились, как дымок, серые стайки комаров.

Клинов спал, подложив под голову шапку, лицо у него было сердитое. «Тпру! тпру!» — раздавалось при каждом вздохе, словно он сдерживал лошадь. Кузьма разбудил его. Павел с трудом открыл свои маленькие черные глаза и, охая, поднялся.

И опять борозда ложилась к борозде, круг шел за кругом. Уже легли синие тени, солнце давно погасло, проехали с полей пахари, угомонились жаворонки. А они все пахали, пахали, пахали… Только поздно ночью соединился их участок с участком Щекотова. Кузьма окинул взглядом пашню. Голубая земля, как море, лежала вокруг него.

— Посмотри, Павел Софронович, какая красота, — сказал Кузьма.

Клинов посмотрел и удивленно покачал головой:

— Действительно, наворочали…

Все ушли, остался один Кузьма; он ходил по краю поля, замеряя вспаханные участки. Ночь так и не пришла, не успело солнце зайти, как стал уже алеть восток, воздух наполнился бледным светом. Дышалось легко, но изломанные за день ноги ныли, лицо, нажаренное солнцем, горело, хотелось сесть и не двигаться, а еще лучше — растянуться на прохладной земле и лежать, ни о чем не думая. За день он и Павел Клинов вспахали полтора гектара. «Что ж, можно, ведь, если захочешь, значит, можно…» — устало думал Кузьма, переходя на участок Дуняши, — здесь было порядочно вспахано. Потом прошел на третье поле, где пахал Егоров, тут тоже дело подходило к концу. В километре от егоровского участка находился сидоровский клин. Когда Кузьма пришел туда, в низинах уже начал оседать туман, а луна забралась так высоко на небо, как никогда еще не забиралась. На комсомольский участок можно было бы и не ходить, но он был всего через дорогу, и хотелось посмотреть, как прошел первый сев, много ли посадили картофеля.

Кузьма продирался сквозь густые ельники. Мокрые ветки мазали его по лицу. Из-под ног Кузьмы с шумом вылетела птица и, хлопая крыльями, ударилась в чащу. Кузьма вздрогнул и рассмеялся.

Весь склон комсомольского участка был залит призрачным светом луны, смешанным с предрассветом. Озеро было серебряным. Подул ветер, и вода покрылась мелкой рябью, как рыбьей чешуей. Кузьма посмотрел вдаль и, прикусив губу, вдруг бросился вперед. Там, на гребне, где выполаживался склон, бежал человек.

— Стой! — закричал Кузьма.

Стеклянное эхо подхватило его голос и, словно мячик, стало перебрасывать из стороны в сторону. Кузьма побежал было прямо через пашню, но понял, что так не догнать, и поднялся выше, к лесу. Отсюда он увидел, что человек бежит к озеру, в густые тальники.

— Стой!

Теперь Кузьма разглядел: это была женщина, она бежала, высоко подняв юбку, — видно, что-то несла в подоле, — и все оглядывалась. Кузьма ринулся вниз. Выбегая на равнину, он увидел, как женщина юркнула в кусты. «Все равно не уйдешь, найду тебя, найду!» Он остановился у кустов, насторожился: в стороне послышался сухой треск. Кузьма затаил дыхание. Все ближе и ближе раздается треск. И вот, совсем уже рядом, Кузьма услышал тяжелый вздох — не то всхлипывание, не то шопот.

— Стой, говорю! — крикнул Кузьма и бросился в тальники.

Женщина вскрикнула.

Лапушкина! Лапушкина была перед ним. Он ничего не понимал. Она смотрела на него со слезами:

— Впервой, Кузьма Иваныч… Никогда такого… Как жить-то, Кузьма Иваныч?..

Кузьма выпрямился. У него дергалась левая щека, тугой комок подкатил к горлу. Нет, никогда не простит он себе этого! Как он мог не заметить эту вдовую солдатку, у которой на руках пятеро ребят. Как он, фронтовик, мог забыть о вдове фронтовика, не помочь ей. Он ведь знал, видел, что Лапушкина нуждается, а сам ни разу не спросил, как она живет, и когда она попросила, чтобы ей выписали картошки, отказал, боясь, что колхозу не хватит для посева.

— Лапушкина…

Она тихо плакала. Теперь ей было все равно. И чего он еще дергает ее, вести, что ли, куда хочет?..

— Ну, веди. — Она поднялась и вдруг закричала зазвеневшим от отчаяния голосом: — Веди! Веди в колхоз, на суд! В район! Веди!..

Кузьма порывался что-то сказать и не находил слов. Жалеть ее? Но как жалеть словами, которые ничего не стоят. Ругать? Да за что же ругать, если сам кругом виноват…

— Послушай, Лапушкина, — отрывая ее руки от лица, сказал Кузьма, мучаясь еще больше, чем она, — пойдем… Надо все сделать так, чтобы никто не узнал. Пойдем скорее, — он заторопился, боясь и впрямь, чтобы никто не увидел изуродованную борозду.

Лапушкина показала, где она взяла картофель. И долго еще, больше часу, они зарывали выкопанные клубни, приваливали их землей, рыхлили комья, чтобы никто ничего не заметил.

Взошло солнце, и они пошли домой. Песок на дороге пожелтел от росы. Сосны, свободно раскинув ветки, плыли в розовом воздухе. Было тихо. И вдруг издалека донесся рокот мотора. Кузьма взглянул на небо, но самолета нигде не было видно. А рокот нарастал все тверже, все грозней. Кузьма оглянулся.

Из-за холма медленно выползал трактор. Вот он перевалил через вершину и, таща за собой плуг, пошел вниз. За ним показался второй, за вторым третий…

В неприятное положение попал Степан Парамонович. Как говорится, «механизация сыграла свою решающую роль». Пока не было тракторов, Степан Парамонович не особенно волновался.

«За самовольничанье начальство по головке не гладит! Емельянов-то вон как его отчитал!» — думал Щекотов. После того собрания, на котором Кузьма признался в своей вине насчет огородов, Щекотов почувствовал себя уверенней, и даже то, что самовольно ушел с поля, не особенно его беспокоило. Он и в этом видел вину Кузьмы.

«Ежели дойти до райкома, то уж тут однорукому в председателях не сидеть, — размышлял Степан Парамонович. — Так и так, скажу, дескать, невмоготу стало жить с таким председателем. Ну, а если все-таки усидит, так опять же невелика потеря, поедем в Ярославскую, в родной колхоз…» С этими мыслями он и уснул. И сон приснился ему хороший, он увидел себя в поле, среди пшеницы, неподалеку от ветряка. Колосья тянутся к нему, что-то шепчут, он трогает их руками и спрашивает: «Чья же это пшеница?» А колосья ему в ответ: «Смотрите-ка, не узнал… да твоя, твоя…» И так хорошо ему было видеть этот сон, что когда его разбудила Елизавета, крикнув: «Степан, тракторы пришли!» — он все еще улыбался.

Тракторы с грохотом шли мимо дома. Степан Парамонович подбежал к окну в нижнем белье, нечесаный, с раскрытой грудью. Тракторист на головной машине, в кожаном шлеме, помахал ему рукой. И словно что-то оборвалось в груди у Степана Парамоновича. Пока не было тракторов, все его раздражало на новом месте. Но вот пришли тракторы, и все его ночные думы развеялись в прах. Теперь нечего было и думать о возвращении в Ярославскую. Он торопливо оделся и, как ни в чем не бывало, отправился к бригадиру за нарядом.