Сергей Воронин - На своей земле

— Ты еще не осмотрелся, — задумчиво сказала Мария, — у нас неплохо…

— Смотрел я, — отмахнулся Петр.

За окном мычали коровы, поднимая пыль, они прошли мимо дома. Раздался звонкий голос Вити Лапушкина. Загалдели грачи. Мария подошла к мужу, негромко спросила:

— Почему тятя сердитый?

Петр пожал плечами.

— Обиделся, должно быть, за то, что я назвал колхоз бедноватым. А чего ж я врать-то буду! Что видал, то и сказал…

— Не все ты увидел, Петя… У нас неплохо. Может, мало сейчас, но чем хорошо: все есть, чтоб стать богатыми. Самое трудное пройдено…

— Не то, все не то. Мне жить хочется. А тут разве жизнь?

Мария удивленно посмотрела на него:

— А как же, Петя? Почему же здесь не жизнь, какой ты еще жизни ищешь?

— Есть другая жизнь — легкая, да и денежная…

— Или я тебя не знала раньше, — медленно сказала Мария, — или не узнаю теперь…

— Ладно, Маня, не будем об этом говорить. Каждый живот по-своему живет… — Он попытался ее обнять, но Мария отстранила его руки.

— Ты другой, совсем другой вернулся, Петр… Я не верю тебе, чтобы ты не мог писать писем. Я тебя так ждала, но ты не принес мне радости… — Она заметила, как помрачнел Петр, как легла на его лбу глубокая, черствая складка, а глаза стали настороженными, и чувствовала, что своим разговором еще больше отдаляет от себя мужа, но молчать не могла.

Когда Степан Парамонович узнал, что Кузьма вернулся из райцентра больной, он в болезнь не поверил. Досталось крепко, вот и прикинулся больным, и сразу на душе стало легче. Повидал он на своем веку председателей колхозов, некоторых и поснимали за всякие дела. Что ж, и Кузьма не вечен, и его переизберут. И вполне вероятно, что станет во главе колхоза он, Степан Парамонович, а уж если бы он встал, он проявил бы себя. Прежде всего, не надо рваться вперед. Что требуется от тебя по плану, — выполняй, а сам не лезь…

Степан Парамонович ходил по избе, кованые каблуки, как подковы, громко стучали о половицы. Вот почти неделя, как Щекотов не работает в колхозе, не работает и Елизавета. Она с опаской поглядывала на мужа и впервые ни слова не перечила ему, но иногда ее зеленоватые глаза останавливались, постепенно суживались, становились злыми, и Елизавета, чтобы не надерзить мужу, поспешно выходила в другую комнату. А Степан Парамонович то сидел спиной к окну, сложив на коленях большие кулаки, то безостановочно долго шагал; в такие минуты лицо у него становилось упрямым. Когда начинало темнеть и с полей возвращались люди, он не подходил к окну, никого не хотел видеть и не хотел, чтобы видели его. Однажды к нему зашел Алексей Егоров. Он долго молчал, ожидая, чтобы заговорил хозяин, но Степан Парамонович сам хотел послушать, что скажет ему Егоров. Наконец, Елизавета не выдержала, зло дернув концы головного платка, сказала:

— Собрались — и поговорить не о чем?

Алексей Егоров крутнул головой:

— Дальше-то как думаешь жить?

Степан Парамонович скосил на него глаза.

— Ай заботит?

— А как же не заботить-то, до всех касается.

— А я к Емельянову схожу, вот как! — ответил Щекотов. — я все ходы-выходы найду, а уж в обиду себя не дам. — До этой минуты у него не было такого решения, но теперь он был твердо убежден, что только так и надо ему поступить. И он не раскаялся, отшагав шестьдесят километров туда и обратно: Емельянов принял его внимательно, обещал разобраться. Только поэтому Степан Парамонович и не поклонился Кузьме, повстречав его на лестнице. Теперь дело оставалось за небольшим: ждать прихода Кузьмы. Это ничего, что он прикинулся больным. Бывает.

— Не больно-то сладко получается, когда тебя, как куру с нашеста, вниз сдергивают, — усмехался Степан Парамонович, поглаживая бороду, — а все же придет, если уж больным прикинулся, так придет…

И Кузьма пришел. Елизавета уже разбирала на ночь постель, было слышно, как она в соседней комнате взбивает пуховые подушки. Степан Парамонович сразу отметил какую-то подавленность в Кузьме и, конечно, принял это по-своему: подействовал, значит, разговор с Емельяновым. И оттого, что почувствовал себя сильным, стал спокойнее, даже любезней. Предложил табачку. Кузьма закурил, но тут же положил папироску на блюдечко, склеенное замазкой, потер лоб, провел ладонью по лицу, словно сгоняя тяжесть, заполнявшую голову, и тихо сказал:

— Вы уж, наверное, догадываетесь, Степан Парамонович, зачем я пришел.

Щекотов, самодовольно погладив бороду, ничего не ответил. Куда приятнее слушать, как человек будет перед тобой извиняться, чем самому напрашиваться со своими догадками.

— Может, в чем и я неправ, но есть и на твоей совести вина. Впрочем, дело не в этом, надо работать, надо колхоз двигать вперед. Я буду говорить откровенно: секретарь райкома сказал, чтобы мы разобрались в наших недоразумениях и начали дружно жить.

Степан Парамонович быстро взглянул на Кузьму. «Ишь куда стрельнул: секретарь райкома сказал!»

— Недоразумения, конечно, были у нас, про это не только колхоз, но весь район, поди, знает, — солидно сказал Степан Парамонович, — но только не догадываюсь, как вы думаете эти недоразумения прикончить?

Кузьма придавил пальцем чадящий окурок.

— Мы должны вместе их прикончить. Все дело в том, что я не сумел убедить тебя, — подумав, ответил Кузьма. — А ты в себе не разобрался. Получилось нехорошо, Степан Парамонович, что у нас из-за огородов произошел раздор. Я неправ в том, что перегнул, но ведь хотел-то я хорошего, а ты неправ в том, что свое личное поставил выше нашего общественного, государственного дела. Такую войну пережили, победителями вышли, а в мелочах разошлись…

Из горницы вышла Елизавета. Она давно прислушивалась к разговору. Теперь она встала, опираясь спиной о косяк, скрестив на груди руки. Каким тяжелым взглядом она смотрела на Кузьму! И принесла же его нелегкая…

— Когда меня избрали председателем, — продолжал Кузьма, — я мысленно тебя своим начальником штаба назначил. Вот, думаю, есть у меня Щекотов, хороший землероб, умелый. Он и покажет, он и научит, как надо работать. А получилось, что стали не понимать друг друга, повздорили… Неправильно все это, Степан Парамонович…

Щекотов молча курил. Он не привык к тому, чтобы его в чем-то упрекали, он знал: его слово всегда считалось верным, и все, что бы он ни делал, было тоже верно, и весь его взгляд на жизнь был раз и навсегда установлен и неопровержим. Скажем, есть общественные земли, — тут уж райцентр может вмешиваться и даже взгреть, если на них уродится плохой урожай; и есть маленький клочок земли, своей землицы, к которому никто не касается, на котором сам себе хозяин, и хочешь сей на нем картошину, хочешь капусту, и никому нет дела и никто не укажет: «А почему ты, скажем, не посадил репу или редьку?» И так все время велось. А вот теперь, с приходом Кузьмы, как-то пошло иначе, и то, что казалось нерушимым, крепким, — сломалось. И, странное дело, выходит, что он еще и неправ. Степан Парамонович зло усмехнулся.