Сергей Воронин - На своей земле

— Вот ты сказал, что я огороды выше колхозного дела поставил, так ведь если б неверно ставил, то товарищ-то Емельянов не указал бы тебе?

— Есть устав, Степан Парамонович, и его никто не имеет права нарушать, по закону тебе положено полгектара земли на огород, и ты можешь его обрабатывать. Я нарушил этот закон, боялся, что огороды могут помешать нам сделать колхоз передовым. Тягла у нас мало, земля — целина, обязательство высокое… Вот… Но я был неправ. Я не должен был сам решать этот вопрос. Это дело народа. И ты знаешь, как поступил народ. Все, кроме тебя и Клинова, решили не заниматься огородами до тех пор, пока не будет выполнен колхозный сев. Помогло государство, помог райком партии, и, как видишь, всё успели сделать: и поднять общественную землю, и обработать огороды.

Степан Парамонович тяжело поднялся из-за стола, прошел по комнате, остановился перед Кузьмой.

— Ну что ж, докладай, чего ты от меня хочешь? А я, так уж и быть, свои условия скажу. Понятно, нет?

— У меня одно условие: завтра выходи на работу.

— От работы мы никогда не отказывались, сложа руки не привыкли сидеть. Но если пойду, то, допрежь всего, чтоб этого… штрафу, — голос Степана Парамоновича дрогнул, — не было! Непривычный я к этому человек. Понятно, нет?

Кузьма вздохнул.

— Я не вправе отменить штраф. При этом ведь ты сам виноват, Степан Парамонович. Дисциплина должна быть нерушимой. Поработаешь, оправдаешь себя, исправим это дело…

— Ну что ж, — Щекотов глядел на Кузьму, и борода у него ползла вправо от косой усмешки. — Выходит, что ты и здесь прав.

Еще с вечера тяжелые серые тучи затянули небо. Собирался дождь. Его ждали давно, но наступило утро, а тучи все шли, шли на юг, проходили мимо колхозных полей. Степан Парамонович, встав чуть свет, начал укладываться, все увязал, сложил вещи и посуду в сундук, и когда Елизавета встала, на полках стояли только миска, дорожный чайник да две чашки.

— Ты что, ошалел, что ли? — набросилась на него Елизавета, но Степан Парамонович поглядел на нее таким тяжелым взглядом, что она тут же замолчала и, уткнув лицо в подол слинялого платья, тоненько заголосила. Степан Парамонович зыкнул на нее и стал увязывать железную кровать.

— Что ж, это выходит все бросать… огород-то? — плача, спросила Елизавета.

И опять ничего не ответил Степан Парамонович. Она знала его тяжелый характер. Если уж он что задумал, ничто не своротит его с дороги. Упрям не в меру. А потом, может, и раскаиваться будет. Было так с сыном Григорием. Захотел Григорий учиться на агронома, а Степан Парамонович воспрепятствовал. Желательно было ему, чтобы сын жил возле него. А Гриша ушел. И целых три года, пока учился, ни разу отец ему не ответил на письма, в короткие наезды сына был с ним неразговорчив, хмур. А когда началась война и погиб Григорий, долго страдал. Может, и тут так же будет.

Увязав все вещи, Степан Парамонович стоял у дороги, поджидая попутную машину. Чувствовал он себя усталым, подавленным, но чем дольше ждал, тем жестче сжимались у него губы. Временами налетал ветер, задувал бороду на сторону, он отворачивался, обегал взглядом затуманенные ненастьем холмы, поля с черными фигурками людей, свинцовую ленту реки. Думы у него были невеселые. Он отгонял их, но они назойливо, как мухи, липли к нему. Он вспоминал, с какой радостью приехал сюда, как вместе с колхозниками обходил поля, как все его слушали, и он чувствовал — быть ему председателем. А потом появился Кузьма, и пошла круговерть… И как-то получилось так, что вот он, Степан Парамонович, все время чувствуя себя правым, оказался один. Да еще добро бы один, так нет, вместе с Павлом Клиновым, этим-то лентяем. Только он да Клинов и настояли на огородах… А надо бы повременить с ними, как это сделали другие. Такие мысли были обидны. Самым же горьким было то, что во всем прав был Кузьма. Начиная с того дня, когда он разминировал поле, люди стали верить ему, шли за ним, и только один он, Щекотов, норовил повернуть все по-своему…

Прошла машина без кузова, приспособленная для перевозки бревен, потом промчалась другая, полная досок и балок. Перевозили дом. И Степан Парамонович уже отчаялся дождаться попутной машины. А стоять посреди дороги было нехорошо, вон прошла учительница, еще подойдет, спросит, а расспросов-то больше всего и избегал Степан Парамонович. Нечего бередить сердце. Лучше стоять молча, стиснув зубы, и смотреть на петлю дороги.

Эх, Степан, Степан, как же такое получилось, что вот стоишь ты у дороги, ждешь попутную машину, и только одного сейчас хочешь — поскорее уехать отсюда? Не за этим явился ты на Карельский, не так представлял себе жизнь, а вот как оно вывернулось. И если посмотреть в сердце, нет там ни ясности, ни уверенности, что правильно ты поступаешь. Скорее другое увидишь — тревогу, осуждение самому себе. Но уж таков у тебя характер, никак ты не можешь переломить себя. И пусть хуже будет, — настоишь на своем… наперекор себе.

«А может, и к лучшему все повернется, — подумал Степан Парамонович. — Уж больно Кузьма напорист, в других колхозах тихо, а у него что ни день, то новые затеи. В другом-то колхозе все станет на место и потечет спокойненько жизнь». От таких дум на сердце становилось теплее и не так тоскливо было смотреть на поля, на черные фигурки людей.

Машины все не было, начал накрапывать мелкий, похожий на осенний, дождик, ветер стих, все стало туманно, исчезли в сырой измороси холмы с соснами, поля, люди Степан Парамонович направился было домой, когда совсем неподалеку загудела машина. Он выбежал на середину дороги и, раскинув руки, остановил ее в двух шагах от себя.

Через полчаса машина увозила семейство Щекотовых. В кузове стояла корова, лицом к кабинке сидела на тюках Елизавета с ребенком, а спиной к ним сидел на сундуке Степан Парамонович.

Дождь, вначале накрапывавший, перешел в ливень, но вскоре поутих и равномерно застучал в ссутуленные спины длинными косыми струями. Степан Парамонович набросил на голову брезентовую куртку. Держать ее было неудобно, ветер вырывал ее, сплескивал с вмятин, где собирался дождь, пригоршни воды, и они стекали по рукам. Становилось липко, мокро.

А машина шла, вот уже миновали мостик. По реке прыгали большие белые пузыри, и казалось, что вода кипит. Потом потянулось поле, вспаханное Степаном Парамоновичем. Вот здесь он сказал Кузьме: «И не желаю работать при таком руководстве!» Сказал — и сдержал свое слово. Внезапно он увидал Кузьму, стоявшего на обочине дороги. У него по лицу стекала вода, рубаха плотно прилипла к телу, так что были видны ключицы. Кузьма поднял руку, что-то крикнул и побежал за машиной. Степан Парамонович хотел было остановить, но передумал и еще ниже склонился под курткой. Дорога, как назло, была в этом месте прямая, и долго еще видел Степан Парамонович Кузьму, смотревшего ему вслед, а когда он исчез, то Степан Парамонович больше ни на что не смотрел, сидел, опустив голову. Шел дождь, тот самый дождь, которого так ждали в колхозе. Да и сам Степан Парамонович до сегодняшнего дня частенько поглядывал на небо, а теперь дождь только досаждал, нагоняя ненужную тоску.