Юрий Рытхэу - Полярный круг

Все его слушали вроде бы внимательно, но каждый думал о своем.

— Надо не на словах, а на деле приблизить село к городу, а в наших условиях, значит, тундру к морскому побережью, — продолжал разговор Василий Васильевич. — Вот вы сделали шаг, породнились — Ленинград и чукотская тундра, Ленинград и Улак.

Летчик вдруг замолчал и повернулся к Кайо.

— Послушай, друг, — сказал он встревоженно, — что же это делается?

Иунэут подскочила тут же и спросила:

— В бутылке не то?

Она схватила стакан и понюхала.

Василий Васильевич отобрал у нее стакан и улыбнулся.

— Я хочу сказать — что это делается на наших глазах? А? Это же сюжет, как бы сказал мой друг-кинооператор из Хабаровска, Шишко Саша! Породнились два далеких города, то есть селение Улак и город Ленинград! Надо за это выпить! Непременно!

Летчик налил Алексею.

Алексей, несколько растерянный и еще не решивший, как себя держать, беспомощно посмотрел на рюмку, взял ее в руки и повертел.

— Можешь не ждать, — сказал Василий Васильевич. — Кайо не пьет.

Это было несколько неожиданно.

Алексей выпил вместе с Иунэут и Василием Васильевичем.

Кайо поймал взгляд парня и увидел в нем смятение. Ему даже самому стало неловко. И что он так смущает молодого человека? Неужели так уж трудно преодолеть неприязнь к нему? Может быть, все это просто оттого, что Кайо видит его впервые и еще не привык к нему? А ведь Алексей из Ленинграда!..

Когда же Кайо впервые услышал о Ленинграде?

Скорее всего от учительницы в школе. Но такое ощущение, словно всегда знал этот город, всегда помнил о нем. Может, потому, что многие учителя, работники полярной станции, моряки на кораблях — почти все были из этого чудесного города. Иногда казалось, что Ленинград совсем близко, как эскимосское селение Наукан, как Инчоун, — а ведь иной раз в Улаке ленинградцев бывало побольше, чем гостей из этих селений. Еще в школе Кайо знал, что город этот был выстроен царем Петром Первым и поначалу назывался Санкт-Петербургом, потом был переименован в Петроград, а после смерти Владимира Ильича Ленина — в Ленинград.

Эти смены имен только прибавили уважения к городу, потому что у чукчей меняют имя только в самых исключительных случаях, когда жизнь человека коренным образом меняется. А так бывает только у того, кто живет деятельно, интересно и не боится резких поворотов в своей судьбе.

Считал ли себя Кайо таким человеком? Или он доволен тем, что было? Почему испугался новости? Не было ли в этом первоначальном чувстве растерянности отголоска страха перед переменами в своей судьбе? Признаться честно, самому себе — не столько беспокойство за судьбу дочери руководило его поведением, сколько мысль о том, что отныне жизнь его будет протекать иначе, придется принимать множество важных решений, которые сильно повлияют на его будущую жизнь…

Время от времени Кайо посматривал на Алексея, словно стараясь найти в его облике нечто ленинградское, свидетельство происхождения из далекого города его юности. Слушая речи Василия Васильевича, ловя встревоженные взгляды Иунэут, он вдруг уходил в воспоминания, такие отчетливые, красочные, похожие на чудные сновидения, как если бы такого в действительности не было в его жизни.

Вспоминались бесконечные ряды каменных домов, словно выросших сами по себе, созданных не руками человека, а природой поставленных вдоль реки, где отражались дворцы, шпили и зеленые пятна городских парков. Кайо видел себя идущим по Большому проспекту Васильевского острова. Там, за высокими старыми деревьями, стояли древние каменные дома. В тихих переулках сырой, налетающий с залива ветер гнал сухие листья. Редкий автомобиль поднимал пыль. В пивном ларьке дремала тепло одетая женщина в белом. Можно пройти по Восьмой линии до набережной, сесть на гранитную скамью под сфинксами и смотреть на проходящие суда, на гуляющих моряков или просто созерцать золотой купол Исаакиевского собора. Взглянуть бы на эти улицы, набережные, хоть краем глаза.

Да, далеко отсюда Ленинград. Когда Кайо плыл из бухты Гуврэль по Тихому океану, сердце сжималось от ощущения беспредельной дали. В туманной дымке мелькнули Курильские острова, отвесно встающие из воды. Волны пенились у крутых скалистых берегов, а пароходное радио играло протяжные русские песни, словно приготавливая Кайо к свиданию с далекой землей.

Песни России… Он слышал их в скромных столовках Васильевского острова, где захмелевшие от кружки пива и полустакана водки бывшие фронтовики пели их, подперев большими темными кулаками усталые, обожженные порохом лица; слышал их в строгом зале Ленинградской филармонии, когда приезжал хор имени Пятницкого. Что в тех песнях? Почему они так понятны и близки ему, человеку вроде бы другой, дальней стороны? Он их впервые услышал от русской девушки, докторши, которая лечила его в Улаке, потом отовсюду к его сердцу, к его памяти потянулись эти речки, превратившиеся в могучий поток русской музыки, который уносил его к неведомым берегам.

Интересно, поет ли Алексей? Вроде бы должен петь… Может, не простое стечение обстоятельств, а судьба послала в облике этого русского парня напоминание о молодости, о том, что молодость-то еще не совсем ушла, раз так свежи и ярки воспоминания?

Кайо мучило чувство острого сожаления, но он терпел, зная, что это не та сердечная боль, когда надо обращаться к валидолу. Это та боль, когда вдруг с удивительной отчетливостью увидишь себя в прошлом, попусту растратившим свое время, недобравшим что-то важное, значительное. Это все равно, что, поднявшись на вершину горы и ощутив жажду, вдруг вспомнить о студеном ручье у подножия и жалеть, что не вдосталь напился…

Кайо вертел в руках стакан. Иунэут не сводила с него глаз.

За долгие годы совместной жизни она научилась определять его состояние по легкой тени, промелькнувшей по его лицу, по выражению глаз, по ритму дыхания. Но теперь состояние мужа было непонятно и странно. Таким она его видела только один раз. Когда привезла новорожденную дочку в тундру.

Они летели на маленьком краснокрылом самолетике. Иунэут держала в руках пушистый сверток. В глубине белых кружев виднелось розовое личико, черные ягодинки глаз, подернутые легкой синевой, как тундровая голубика. Стойбище с высоты полета казалось жалким и маленьким, но это был их огромный мир, больший, чем вся вселенная, описываемая в научных журналах.

Самолет сел на речное ложе, покрытое снегом. Лыжи коснулись мягкого снега, побежали легко, нежно, и молодой летчик, которого тогда все звали просто Васей, помог ей выйти из железного чрева самолета.

Люди бежали к самолету. Впереди всех несся Кайо. Малахай откинулся назад, болтался на спине. Длинные волосы, которые Иунэут время от времени сама подстригала, отросли за это время. Они заиндевели от морозного воздуха, и Кайо казался неожиданно состарившимся, поседевшим.