Юрий Рытхэу - Полярный круг

Только уцелевшие на войне чаще всего вспоминали тех, кто остался лежать на своих и чужих полях, сурово-нежными словами поминали они погибших и плакали о тех, кто умер в блокадные голодные дни в этом каменном городе.

Кайо пытался представить, как выглядел Ленинград в военные дни, когда, осажденный со всех сторон, весь израненный, стоял он в светлом инее, как пелось в популярной тогда песне. Почти безлюдные улицы, нет освещения на Невском проспекте, в ясные морозные дни видно небо и звезды… Холодом веет от стылых стен каменных домов… Кайо вспоминалась тундра. В трудный год, когда гололед погнал стада далеко от яранг, он вышел из холодной яранги на еще более холодную волю и остановился, пораженный безысходностью. В пологе умирали от голода близкие и родные, а кругом была зловещая красота, которую нельзя было не почувствовать. Далеко лежали сине-красные, холодные, не тронутые ни единым живым следом снега. За сопками, низко у горизонта стояло непривычно красное, словно чужое солнце. Его лучи не грели, а только подчеркивали мертвенную белизну синих снегов, застывшей кровью лежали они на южных склонах. Видно было на десятки, а может быть, на сотни километров, но это пространство не радовало, не наполняло сердце восторгом, а угнетало, вызывало мысли об одиночестве в этом огромном мире и о возможности другого, теплого, заполненного людьми и всякой всячиной живого мира. Можно было сойти с ума от этой тишины, от страшного соседства со звездами и от полыхающего полярного солнца. Кайо казалось, что его забросили на чужую планету, где еще не родилась жизнь. Может быть, именно тогда и появилась в душе тундрового мальчика еще неосознанная, но постоянно осязаемая мечта о большом городе, где, куда ни посмотришь, всюду стоят людские жилища, и столько их там, и так они плотно поставлены, что и не видно, где кончаются. Между домами текут реки живых людей, одни спешат на работу, другие возвращаются назад. А кругом гул и шум от машин, от людских голосов, шум человеческой жизни.

И может быть, от этого всегда больно было думать о том, что в зимние блокадные дни здесь было пустынно, как в тундре, и гулкие звуки артиллерийской канонады были не так громки, как взрывы лопающегося от стужи льда на промерзшей чуть ли не до дна реке.

Кайо шел к Петропавловской крепости, на песчаную отмель, которая, как он впоследствии выяснил, была пляжем — лежбищем для любителей загара. В первую осень на холодном пляже никого не было. Тихо плескалась невская вода, отражение золотого шпиля Петропавловской крепости казалось следом светлого луча неведомого светила. Городской шум поглощался водным пространством, и можно было без помех предаваться воспоминаниям и мыслям о родной Чукотке.

Удивительное в том, что здесь самым сильным было воскрешение в памяти того дня, когда Кайо вышел из яранги в ледяную пустыню, в холод, звездно-снежную изморозь…

И еще — слышались вот эти бубны, голоса, воспевающие отвагу в море, верность друзьям, тоску по родине, по своим близким и родным.

А когда Кайо уехал и ступил ногой на родную землю — в первую же ночь приснился Ленинград, Петропавловская крепость и сияющая отраженными огнями Нева.

А ведь все это есть и теперь. Только нет девушки Наташи. То есть, конечно, она есть, но не такая юная, как тогда…

Шаронов наклонился к Кайо и спросил:

— О чем задумался, друг?

— О разном, — неопределенно ответил Кайо. — Чувствую, интерес к жизни у меня снова появляется.

Летчик с любопытством поглядел на Кайо.

— Интерес, — задумчиво повторил он. — До сегодня, что, у тебя интереса к жизни не было?

— Может, был, а может, и не был, — уклончиво ответил Кайо.

— Как же так? — растерянно спросил Шаронов. — Я не понимаю. Или я много выпил?

— Это пока трудно объяснить, — ответил Кайо. — Я еще не уверен, так ли это, но что-то стронуло меня с места.

— Загадками говоришь, Павел Григорьевич, — заметил летчик.

Василий Васильевич огляделся: в кругу уже танцевали все, кто более или менее твердо держался на ногах. Пожарный инспектор Эйнук извивался перед поварихой Анной Семеновной, почти становясь перед ней на колени. Молодые ребята и девчата образовали длинный ряд и заскакали вслед друг другу в такт музыке.

— Ну, а мы что, старики? — Шаронов соскочил с места и пригласил на танец Иунэут.

И вправду, какие они старики? Ведь и Иунэут и Кайо чуть больше сорока. Где-то было написано, что для политического деятеля этот возраст вообще считается младенческим. Да, представления о возрастных границах изменились, да и время сдвинулось и уплотнилось. До Великой Отечественной войны гражданская война считалась историей. Во всяком случае, для Кайо и его сверстников. А теперь, хоть прошло уже более четверти века, Великая Отечественная — еще не история.

А подумать — сколько пережито! Прошлая жизнь чукчей — уже история, хотя в первые послевоенные годы люди на побережье жили в ярангах и уклад был такой же, как столетия назад. И грамоту только начинали постигать. В пору юности Кайо поездка на материк считалась подвигом, во всяком случае такой меткой в жизни, которая навсегда запоминалась и тому, кто совершил этот подвиг, и его близким. Рассказы о поездке передавались из уст в уста и становились народным преданием. А теперь в Улаке, кроме глубоких стариков, не сыскать людей, которые бы не побывали в больших городах — в Москве, в Ленинграде, на черноморских курортах. Но Кайо хоть и побывал в Ленинграде и прожил там два года, однако рассказать особенного ничего не может. Устарели его впечатления. И дорога совсем другая. Тогда Кайо долго плыл на пароходе, долго сидел в сахалинском порту Корсакове, и потом только высадился на настоящий материк. Ему тогда казалось, что он мчался в поезде через всю страну, потому что ему никогда не приходилось передвигаться с такой скоростью. Чудом был плацкартный вагон, переполненный пассажирами, старенький пыхтящий паровозик с большими блестящими колесами, которые катились по бесконечным рельсам.

Много прожито, но рано записываться в старики!

Шаронов и Иунэут вернулись к столу.

Умолкла радиола, и снова загремели бубны. Мужчины выходили в круг в перчатках, как это было заведено исстари. В военные годы в Улак приезжали американские эскимосы. Они пели старинные песни, а на руках у танцоров были вязаные перчатки из ярко раскрашенной шерсти. В поединке победили улакцы, потому что они спели песни о борьбе с фашизмом, о Гитлере, страшном звере в человеческом облике.

Военные годы… Пора мужественного детства, когда крепло сознание того, что и Чукотка — часть страны, когда всеобщая беда так сплотила всех советских людей, что потом уже ничем их нельзя было разъединить. То было время, когда образ далекого города в беде стал таким близким и родным, что каждый житель Улака думал о нем. А Кайо пытался представить себе нескончаемые каменные дома, запорошенные огненным военным снегом, голодных, но мужественных и несгибаемых ленинградцев, которых теперь называли древним именем чукчей — лыгъоравэтльат — настоящие люди.