Юрий Рытхэу - Полярный круг

Расходились уже утром.

Летнее утро в Улаке начинается ранним солнцем, поднимающимся из-за мыса.

Кайо искоса поглядел на жену, и знакомая теплая волна нежности захлестнула его. Он остановился и сказал удивленной Иунэут:

— Ты очень хорошая…

Два десятилетия, назад, когда Кайо ехал обратно из Ленинграда в Улак, он и не думал, что встретит ее. Дорога была долгая, трудная. Во Владивостоке Кайо узнал, что уже две недели, как на Чукотку ушел последний пароход. Ему посоветовали возвратиться в Хабаровск и попытаться оттуда самолетом добраться до Анадыря.

Кайо сел в поезд и вернулся в Хабаровск. Он явился в крайоно и был принят заведующим, который стал упрашивать Кайо поехать в санаторий. Кайо наотрез отказался и заявил, что поедет только домой, и только в родной Улак.

В то время рейсовых самолетов на Чукотку не было. Приходилось полагаться на случай. Чуть ли не каждый день Кайо ездил в аэропорт, даже был принят начальником аэропорта, который устроил его в общежитие летчиков и поставил на довольствие.

Здесь его и разыскали летчики. Оказалось, что из Анадыря на сессию Верховного Совета срочно должен был вылететь председатель Чукотского окрисполкома Отке. За ним посылали самолет.

Это был первый полет Кайо. Самолет был пассажирский, с мягкими креслами. Произвели посадку в Николаевске, потом в Охотске. Из Охотска сделали прыжок в Гижигу, Сеймчан, потом Марково — уже Чукотка. На всем этом пути Кайо дивился одинаковым аэродромным теремкам, срубленным из лиственницы, украшенным деревянной резьбой. В этих теремках-гостиницах отдыхали летчики, перегонявшие во время войны самолеты из Америки на фронт.

Из Анадыря Кайо попутной шхуной отплыл в Гуврэль. Из Гуврэля янракыннотским вельботом в Люрэн, а оттуда науканские эскимосы доставили его в Улак.

В Улаке Кайо устроился заведовать сельским клубом. Он принял круглый щитовой домик, сооруженный наподобие яранги, расписался в получении набора струнных инструментов и бильярдного стола с аккуратно заштопанным сукном. Работа в сельском клубе была хорошо налажена: по вечерам собирались кружки — драматический, репетировавший одноактную пьесу о поверженном шамане, танцевальный, которым, руководил местный бухгалтер торговой базы, большой знаток бальных танцев, — и, кроме того, время от времени в круглом зале улакцы пели песни и танцевали под древние напевы. Главная забота Кайо была о том, чтобы в клубе было, тепло и чисто. С утра, проснувшись в своей каморке, он отправлялся на берег моря долбить уголь, привозил два мешка и затапливал большую печку.

К середине зимы, когда солнце почти перестало подниматься над горизонтом, Кайо затосковал. Затихшая было болезнь снова дала о себе знать. Но никто не слышал, как изнурительно кашлял по ночам Кайо. Пурга заносила по крышу сельский клуб, едва можно было разглядеть торчавшую из сугроба железную трубу на вершине конуса.

Все чаще ночами вспоминался оставшийся вдали Ленинград, университетские аудитории, Петропавловская крепость, удивительная вода в Неве, которая поздней осенью, перед ледоставом густеет на глазах. И от горького сознания того, что все это осталось далеко позади и по расстоянию и по времени, темнело на душе. Удивительно: душевная боль по городу у Кайо была такая, словно он покинул родину, близких людей. А не так ли? Разве они чужие ему: учительница из Ленинграда Наталья Кузьминична, ее племянник, рабочий парнишка Гриша, бывший фронтовик Миша Мальков, Зина Четвергова или Наташа, мелькнувшая в его жизни, подобно, огненному илькэю [25] Илькэй — молния. , прорезавшему небо в зимнюю полночь?

В один из таких тоскливых вечеров кто-то постучался в дверь — только обостренный слух Кайо различил этот звук сквозь вой пурги.

Это была Вера Иунэут, ученица косторезной мастерской.

— На сегодня у нас назначена спевка, — сказала она, отряхиваясь.

Иунэут была очень старательная и аккуратная: она всегда приходила раньше всех, и Кайо нравилась в ней самостоятельность, словно была не молоденькой, круглолицей девушкой, а опытной, зрелой женщиной. Она была родом из соседнего Инчоуна, жители которого славились веселым нравом, острым языком и великим оптимизмом. Иунэут, однако, характером, была ровная и спокойная. Казалось, ничто не может вывести ее из равновесия. Кроме песен. Когда она пела, словно другой становилась.

Кайо зажег большую тридцатилинейную керосиновую лампу, снял чехол с пианино. Все приготовил. Но никто, кроме Веры Иунэут, не пришел в этот вечер.

Иунэут терпеливо ждала, разговаривала с Кайо, расспрашивала его о Ленинграде, потом умолкла и начала перебирать пальцем клавиши пианино. Чистые звуки, как тяжелые капли воды, звучали в пустом круглом зале. Она запела.

Какой чистый, полный голос! В хоре он терялся, сливался с другими голосами, а здесь, в одиночестве, он звучал с удивительной силой. В ее пении не было усилия, физической работы, которая видна была у профессиональных певцов — их Кайо слушал в Ленинграде. Девушка пела как бы вся с ног до головы…

Иунэут, выросшая на берегу Ледовитого океана и никогда не видевшая яблока, разве только в консервной банке или на картинке, пела выразительно и просто; верилось в то, что действительно для нее «лучше нету того цвету, когда яблоня цветет»… Да ведь и Кайо не удалось увидеть яблоневый сад в цвету.

А может быть, видел, да только не знал, что это и есть яблоня. Ему только раз довелось побывать в настоящем лесу, на Карельском перешейке. На песчаном морском берегу росли высокие зеленые деревья с иголками вместо листвы. Кайо дивился тому, как из мертвого песка может вырасти такое живое. Он прикладывал ухо к шершавому, липкому от смолы стволу и слушал. Дальше от берега попадались и лиственные деревья, и, быть может, среди них были и яблони. Но почему он не спросил? Постеснялся? Вот подошел бы сейчас к девушке и сказал: «А я вправду видел, как яблоня цветет. Да, верно, лучше нету того цвету…»

В тот пуржистый вечер так никто больше и не пришел в клуб. Кайо ушел было в свою каморку, но песни притягивали его, и он вернулся в зал. Отложив книгу и полузакрыв глаза, он слушал ее. А она, радуясь тому, что звук ее голоса свободно разносится по пустому гулкому залу, распевалась все больше.

Иунэут пела русские песни так, словно это были ее собственные напевы. Кайо поражался волшебству, широте и доступности этих мелодий, этих слов, будто сочиненных для каждого человека. А может быть, такое ощущение только у одного Кайо? Да нет, видимо, так чувствует и сама Иунэут.

Как хорошо! Словно сидишь у окна поезда, а там мчатся за телеграфными столбами бескрайние поля и леса, зеленые просторы ласковой теплой земли. Или вспоминаешь Ленинград, весенние белые ночи, светлое небо над дворцами, вонзенный в небо шпиль Петропавловской крепости… Прогулки по бесконечным набережным каналов, рек… Огромная величественная Дворцовая площадь, холодноватая, надменная, но прекрасная.