Юрий Рытхэу - Полярный круг

Тутын ушел на заседание, а Оле направился в свою гостиницу.

С боковых улиц наползал сырой, тяжелый туман. Вот он уже начал клубиться на уровне верхних этажей домов по улице Ленина, затем отрезал от земли половину телевизионной вышки и потек вниз, к долине речки Магаданки. Солнце еще пробивалось, но его лучи уже не прогревали воздух. Стало зябко и сыро.

Оле лежал на кровати, поминутно поднося к глазам циферблат тяжелых электронных часов. Он следил за выскакивающими секундными цифрами, в глубине души опасаясь — а вдруг собьется механизм, запнется и остановится? Но часы работали безотказно. Мало того, переданный по радио сигнал точного времени полностью совпал с показаниями новых часов.

Оле сел писать письмо дочери.

«Дорогая Надя! Живу я в Магадане уже второй день. Не прошло еще и недели с начала моего отпуска, а мне уже как-то тоскливо. Может быть, погода виновата. Тут, как в нашем море, неожиданно падает туман и от него даже шум машин утихает. Сегодня я был приглашен на совещание механизаторов-оленеводов в очень красивый большой дом, который называется Дворцом профсоюзов. В этом Дворце есть большая светлая комната — зимний сад. В нем множество небольших деревьев и даже пальмы в деревянных бочонках. Помнишь — такое дерево у нас стоит у директора совхоза? Если ты не видела, то сходи и посмотри. Вот из таких деревьев и сделан зимний сад во Дворце профсоюзов. Приеду и скажу дизелисту Грошеву, что можно и у нас сделать такой зимний сад — в интернате и в клубе.

Увидел я сегодня туман, почувствовал сырой холод и вспомнил наше селение Еппын. Так вдруг захотелось домой, что хоть садись на такси и поезжай на аэродром. Ехать-то всего час, а потом прямым рейсом на ЯК-40 до нашего районного центра. И уже можно завтра выходить в море на охоту. Здесь много машин и все дымят. Говорят, на материке чада еще больше. Не знаю, как и выживу… В горле стало у меня першить от бензинового запаха.

Новость тебе скажу: купил я электронные часы. По-моему, в нашем районе такие часы были только у глазного доктора Пуддера, да и тот уехал насовсем на материк. Это часы будущего: они идут очень точно. Думаю, что наши космонавты пользуются только такими часами.

В театр еще не ходил. Все некогда. Тут много земляков, оленеводов, вот с ними и провожу вечера.

Я записался в очередь на самолет в Москву. Но ждать еще не меньше десяти дней…»

Оле перечитал написанное, и ему вдруг стало очень и очень грустно. Подумалось: зачем этот отпуск, поездка черт знает куда? Представил себя в оленеводческой бригаде, в верховьях Курупки. Там сейчас благодать — тепло, тундра цветет, птичьи крики будят по утрам, а воздух чист и прозрачен до самого зенита.

— Вот тебе билет в театр, — сказал Тутын, войдя в номер. — На этот раз вправду бесплатный. Для делегатов.

— Я же не делегат, — сказал Оле, — я могу и заплатить.

— И я могу заплатить, — сказал Тутын. — Но это вправду бесплатный билет. Лишний.

В театр пришли задолго до начала представления. По случаю лета гардероб был закрыт металлической сеткой и на нем висел большой черный замок. Оле вспомнилось где-то прочитанное: «Театр начинается с вешалки…»

Пустой зал без стульев и кресел, с фотографиями артистов на стенах, понемногу заполнялся.

Оле осматривался и чувствовал некоторое волнение: все же впервые в настоящем театре, на представлении музыкальной комедии. Тутын поминутно убегал: то здоровался со знакомыми, то с кем-то горячо спорил. После речи во Дворце профсоюзов он вроде бы стал знаменит. Медленно прошел переводчик Михаил Павлович. Он был в том же темно-синем костюме, но с другим галстуком. И вообще, благодаря своей толщине и животу он казался здесь самым главным, на уровне Компотова.

Послышался звонок, и Тутын потащил Оле в зал.

Места оказались в четвертом ряду, прямо перед громадным занавесом, отделяющим зрительный зал от сцены. С потолка струился поток хрустального света — огромная люстра казалась вырубленной из прозрачнейшего льда где-то в гротах мыса Беринга, где пресная вода просочилась сквозь поры горных пород и застыла наподобие гигантских свечей.

Между занавесом и зрительным залом, за перегородкой, слышалось какое-то повизгиванье и позвякиванье. Оно то затихало, то становилось громче.

— Что там? — почему-то шепотом спросил Оле у Тутына.

— Оркестр, — объяснил Тутын. — Они прилаживаются друг к другу, поэтому такой звук.

— Что же они не могли раньше приладиться? — с беспокойством спросил Оле, в душе боясь, что оркестранты не успеют как следует подготовиться к началу спектакля.

— Не знаю, — признался Тутын.

Оле глянул назад.

Она сидела довольно далеко. Но ведь Оле был морским охотником и по роду своей древней профессии далеко и хорошо видел. Да, это была девушка, продавшая ему электронные часы в магаданском универмаге «Восход».

Пока не началось представление, Оле несколько раз оглядывался. Тутын обратил на это внимание:

— Ты нашел знакомого?

— Да нет, — замялся Оле, — интересно.

— Мне тоже было интересно, когда я впервые попал сюда, — заметил Тутын. — Правду сказать, я в других-то театрах и не бывал.

В зале стало постепенно темнеть. Оле глянул на люстру: лампочки тускнели, как бы постепенно истощая свою способность испускать электрический свет. Он невольно посмотрел на свои часы: свечение цифр в наступающей темноте становилось, наоборот, ярче.

Вопреки опасениям Оле, оркестр заиграл слаженно, громко и красиво. Оркестром уверенно руководил дирижер — лохматый человек.

Зал погрузился в темноту. Освещенным оставался лишь занавес. Оле проследил глазами, откуда устремлялись на сцену лучи прожекторов. Свет был не слабее, чем на пограничном сторожевом катере.

Поднялся занавес.

Декорация изображала какой-то европейский город, даже не сам город, а малую его часть, точнее, площадь. Конечно, можно было бы сделать и получше: краска кое-где поблекла. К тому же отсюда, с четвертого ряда, Оле зоркими глазами видел все огрехи конструкции: небрежно сведенные стыки, вместо кирпичных стен — разрисованная фанера, а то и просто картон. Вызывали сомнение и костюмы артистов. Но Оле вскоре перестал обращать на это внимание. Пьеса рассказывала о любви, но любви легкой, со всякими несуразностями, недоумениями, красивыми песнями, признаниями, огорчениями, которые легко разрешались ко всеобщему удовлетворению. Легкая, мелодичная музыка сразу запоминалась. Она рождала сладкую тоску, светлую грусть. Возникла мысль о том, что хорошо бы пережить вот такую красивую любовь, без грубых и горестных страданий и тяжких объяснений… И наверное, если такая любовь стала предметом театральной постановки, она когда-то и с кем-то случилась. Причем ей сопутствовала такая красота: удивительный город, сад, хорошо одетые люди, необычная посуда, мебель, цветы… Правда, цветы на сцене были, кажется, искусственные. Глядя на них, Оле, как ни странно, вспомнил похороны, которые он наблюдал в районном центре давным-давно, когда ждал рождения дочери. Гроб с телом покойного вынесли из пристройки к больнице и понесли на кладбище, откуда открывался величественный вид на мыс Столетия. Несли огромное количество венков из искусственных цветов. Оле потом ходил посмотреть на эту могилу, буквально засыпанную цветами.