Юрий Рытхэу - Полярный круг

Надя плакала во весь голос. Здесь ее никто не слышал. Громкий морской прибой, который не утихает на берегу Еппына даже в штилевые дни, заглушал рыдания и как бы брал на себя часть невыразимого горя девочки.

Надя плакала до полного изнеможения, до бессилия. Она упала на гальку, на холодные, покрытые беловатым налетом камешки. Сквозь куртку она чувствовала их успокаивающий холодок. Всхлипы становились реже, слезы понемногу высохли.

Надя больше не сердилась на отца. Каждый раз, вспоминая искаженное гневом лицо мамы Зина, она чувствовала, как что-то подступает к горлу. Хотелось снова заплакать. Но она уже могла сдерживать слезы.

Надя громко высморкалась и уселась на гальку.

Вынув из кармана письма, она принялась их рвать. Она рвала их на мелкие кусочки и пускала по ветру в море. Легкие, они вскоре улетели вслед за куличьей стаей. За листками, исписанными кривым почерком папы, полетели клочья конвертов.

Но мысль упорно возвращалась к случившемуся. Как, должно быть, трудно и горько было отцу писать такие письма! А каково будет ему, когда он вернется! И вместо гнева и обиды Надя вдруг ощутила в себе жалость и сочувствие. А ведь никто не пожалеет отца, как она! Мама Зина будет злорадствовать, дядя Арон не преминет где-нибудь, не называя прямо Оле, попрекнуть его.

И многие-многие жители Еппына будут многозначительно посматривать вслед папе.

А он будет чувствовать эти взгляды, слышать намеки и страдать!

Эти мысли снова разбередили душу Нади. Что она может сделать? Как она может уберечь отца от позора, от косых взглядов и многозначительного шепота вслед?

Надя решительно поднялась. Она возвратилась домой, вошла в наполненную сумерками кухню-комнату, зажгла свет и увидела на столе листок, на котором было крупно и отчетливо написано: «Спасибо этому гостеприимному дому! Спасибо тебе, Наденька, спасибо твоему папе. Сообщаю свой адрес: Хабаровск, улица Запарина, 32, квартира 17. Будете в наших краях — милости прошу в гости! Лена Халатова».

Надя аккуратно сложила листок и положила на этажерку, прижав томиком Герберта Уэллса.

Потом она растопила плиту и принялась за уборку: вымыла полы, протерла стекла окон. В интернат не хотелось идти. Она достала чистое постельное белье и постелила себе на диване. Но долго заснуть не могла. Стоило ей закрыть глаза, как она слышала глуховатый отцовский голос, его обещание писать и обнадеживающее: «Не беспокойся, дочка, все будет хорошо!» Это значило для них обоих, что он обещал не притрагиваться к спиртному. И Надя верила ему… Выходит, он обманул ее. Обманул и Владимира Ивановича, который крепко поверил ему. Обманул самого себя! Хуже всего, конечно, ему самому. И Надя своим маленьким сердцем понимала, что он сейчас прежде всего нуждается в понимании и участии. То, что у него происходит в душе, — это невыносимо больно, и, если никто не протянет ему руки, ему и в самом деле будет совсем худо.

Утром рано Надя умылась и отправилась завтракать в интернат. Здесь она нашла воспитательницу и твердо заявила ей:

— Я буду жить у отца. Он скоро возвращается. Мы с ним так решили.

— А как будешь питаться? — спросила воспитательница. — Ведь ты у нас стоишь на довольствии.

Надя подумала и сказала:

— Ладно, буду приходить обедать.

Она аккуратно сняла со стены карту, на которой был отмечен отпускной маршрут отца, свернула ее, а в карман положила кнопки.

Еще до отъезда в областной центр Владимир Иванович связался с совхозом «Возрождение», вызвал к телефону Петра Тутына и узнал, где живет Николай Оле.

В Магадане он пришел на Портовую улицу и предстал перед изумленным Оле. Тот был один в квартире. На кухонном столе стояла батарея бутылок. Сам он был на вид сильно помят, на отечном лице лихорадочно блестели глаза.

— Здравствуй, Оле, — сказал Владимир Иванович. — Завтра вечерним рейсом вылетаем в бухту Провидения. Билеты я заказал.

— Хорошо, — кивнул Юле.

Владимир Иванович повернулся, чтобы уйти, но Оле поймал его за руку:

— Как там Надя?

— Она ждет тебя, — сухо ответил Владимир Иванович.

Он отнял руку и шагнул к двери.

Выходя, он слышал, как со вздохом облегчения Оле произнес:

— Как вы хорошо сделали, что приехали, Владимир Иванович!

Рейс был прямой — до бухты Провидения.

Погода стояла удивительно ясная. Оле сидел в левом крайнем кресле у окошка и не отрывал глаз от проплывающей внизу земли. Почти сразу же после Анадыря начались знакомые берега, а минут за двадцать до посадки Оле удалось рассмотреть даже домики Еппына. Он тронул за рукав сидящего рядом Владимира Ивановича и показал вниз.

Владимир Иванович с минуту поглядел, потом отвернулся.

За Еппыном проплыл Нунлигран, высокий мыс над селом Сиреники.

Они пообедали в столовой аэропорта и, допивая компот, услышали объявление по радио:

— Пассажирам, следующим рейсом в Еппын, объявляется посадка на вертолет! Посадка производится в сопровождении дежурной по аэровокзалу.

Полет до Еппына длился полчаса. Вертолет мчался над морским берегом. Оле смотрел на море и не видел ни одной льдинки: значит, ледовое поле целиком растаяло. И теперь до самой осени не будет снегопада. Наступило самое лучшее время короткого чукотского лета.

Вертолет обогнул мыс, и показались домики Еппына.

Хорошо просматривалась вертолетная площадка, ограниченная выкрашенными в красное железными бочками. Возле площадки стояли встречающие. Оле попытался найти среди них Надю, но в это время машина стала заходить на посадку, и в поле зрения оказалась лишь дальняя звероферма.

Медленно останавливался несущий винт вертолета. Оле видел в окошко лагуну со ржавыми бочками, зеленую траву на ее берегу, склон сопки, постепенно меняющий цвет от зеленого до бурого, с голубыми заплатками мха на камнях. Вода в лагуне мелко рябилась от слабого ветра. В отворенную дверь залетела комариная стая, заполнив кабину вертолета звоном.

Владимир Иванович подтолкнул Оле:

— Ну, иди.

Оле взял чемодан и шагнул вперед.

Надя стояла впереди встречающих, радостная, с широченной улыбкой во все детское личико. В волосах ее неумело завязанный бант, а в руке она держала несколько чуть увядших, со сникшими лепестками тундровых маков.

— Здравствуй, папа, — сказала она, шагнув вперед.

Оле выпустил из рук чемодан. Он не видел никого, кроме дочери, не слышал никаких других голосов, кроме ее голоса. Подхватив на руки Надю, он крепко прижал ее лицо к своей груди. Он чувствовал, что вот-вот расплачется, и не хотел, чтобы Надя видела его слезы.

— Как я рад тебя видеть, как рад, — повторял Оле, не отнимая от себя дочь: — Как ты выросла, молодец…

— Что ты, папа, — отвечала Надя, — прошло только полтора месяца… Вот ты переменился — отдохнул, похудел.