Василий Коньяков - Далекие ветры

Димка сознает, что и для него самого интересней стал Журавлев, и работа его, и кони.

Ленька Ларин вчера сразу убежал, как Петьку увидал.

И учились с Журавлевым вместе. В коридоре за вешалки прятались, пальто срывали. Журавлев сильнее Димки, а Димка главнее был, выдумывал больше, и все его окружали. А сейчас… Сместилось все. Но главное не это. Главное — он горько и потаенно чувствовал, что Журавлев не думает о страхе.

Мутное небо. Ни луны, ни отсветов заката. Кони в углу огорода за крапивой. Почему-то они перестали есть. В глазах росный блеск. Напряженные головы. Никакого движения нет, а рядом кто-то присутствует. Кони кожей слушают. Этот кто-то здесь, везде, перед Димкой.

Димка такую картину, «К ночи», у одного художника видел: кони и багровые всплески на чертополохе.

А Журавлев об этом не знает. Налетит верхом, вспугнет коней, накричит и угонит на луга под гору.

До прихода матери в избе нечего делать. Без огня темно, а с огнем скучно. Мать у Димки доярка, и пальцы у нее жесткие, отвердевшие. Димке хочется прижаться к ним щекой и так посидеть.

Сегодня мать идет с работы почему-то медленно, будто забыла, что Димка один. И голос у нее незнакомый, и руку она к его голове не протянула.

— Не холодно босиком? — спрашивает она.

— Тепло.

— Днем-то тепло было. Корова пришла?

— Пришла. А она ворота сама рогом открывает.

— Огурчики-то еще не выросли? Не смотрел?

— Смотрел. Одни пуплятки.

— Пойдем поищем. Я один утром приметила, когда поливала. Под листиком.

Ворота в маленький огород тяжелые, заплетенные мелким хворостом от кур.

Огуречные грядки в темноте укрыты широкими листьями.

— Где-то он спрятался?.. Ты только выбирай, куда наступать, плети не ломай.

Мать присела на середине грядки, запустила руку в шероховатую зелень.

— Вот он какой!

Огурчик с белой мордочкой, колючий. Когда Димка подержал его в ладони, колючки исчезли.

— Давай и морковки нарвем. И луку.

Димка ходит за матерью между грядами, ступает след в след.

Мать вытирает морковь ботвой, подает Димке и не говорит ничего, а ему кажется, что ей его приласкать хочется.

— Мы огурец в избе на половинки разрежем.

— Ешь, сынок, — говорит мать, — все ешь. — И она прижимает Димку к животу. — Для нас это все растет, пока живы. Поедим. Ты спать ляжешь… А я к Авдотье Журавлевой схожу. Им, сынок, похоронку почтальонка принесла.

…Димка лежал на кровати и думал, как тепло под пальто, и руки между коленками можно спрятать, и по сторонам в темноту не смотреть. А как Петька один на лугах? Что он сейчас делает? И Димке захотелось делить с ним неуют, ночной холод, темень и не оставлять одного.

Ему было жалко Петьку, и он думал, что будет теперь с ним вместе пасти, что-нибудь рассказывать и тоже не бояться темноты. Он представлял Журавлева в ночи, в большой траве и не засыпал.

На другой день, чуть свет, он увидел Журавлева, когда тот шел по дороге с уздечкой. Телогрейка у Петьки была в росе, как в изморози, седая. Можно на ней пальцами буквы писать. Мокрые ботинки и пугающее непохожестью Петькино лицо. Такое оно, наверно, бывает, когда про отца узнаешь.

Петьку Димка не окликнул и не сказал тех хороших слов, которые придумал ночью. Стоял и чувствовал, что просто так смотреть и молчать — легче.

Спустившись с горы, лошади двигались тесным табуном. Поодиночке отбивались, бегло щипали на обочине траву и, заслышав напористый Петькин крик, напоминавший хлесткую боль, подбирались к дороге.

На пастбище в ракитнике, не разбредаясь, опускали головы к земле, наполненной вечером, начинали жадно и неотступно щипать траву.

Журавлев без понукания подворачивал увлекшуюся в кустарниковый прогал [5] Прогал — проем, чистое, пустое место. лошадь, некоторое время сидел верхом. Ему приятно было чувствовать под собой удобное, подогнанное седло.

На коне он был как бы в закатных полосах неба над кустами, а лошади, его колени и разреженная темь — ниже его, на земле, в другой половине, отрезанной от мерцающей синевы, в которой он плавал.

К полуночи начинала уставать спина, и он слезал с верха в темноту, разнуздывал коня и отпускал.

Сразу же привыкал к темноте, и казалось ему, что он каждую травинку различает в смутном и мягком очертании, — все сверху только казалось на земле темным.

На небе высыпали звезды. Мерцала и таяла через все небо полоса Млечного Пути.

Журавлев подкладывал под себя потник, одергивая пониже штаны, прикрывая оголившиеся ноги над ботинками, обхватывал коленки запрятанными в длинные рукава телогрейки ладонями, некоторое время сидел и думал.

На небо он не любил смотреть. Со множеством звезд в далеком мерцании, оно уносило его, манило в неуют холода от живого и понятного тепла земли.

На одну лошадь он привязывал ботало, она ходила в кустах, и оттуда раздавался мелодичный короткий звук. Ботало гнуто из медной пластины, запаяно, и поэтому звучание его не тяжелое, как в литых колокольчиках, а нежно-бубнящее.

К утру лошади наедались и дремотно стояли у кустов, мотали головами, качая налитые сном тела. Поднимался из-за алюминиевого ракитника рассвет, трогал их спины. Спины и трава седы, только от следов жеребца вокруг табуна зеленые полосы. Жеребец при шорохе вскидывает голову, прижимает уши, отчего голова становится хищной, перемещается на другую сторону табуна и, пофыркивая, ущипнет под кустом траву и успокаивается, а голову высоко над спинами лошадей держит.

Ползет туман от озерка к ногам прозрачным настилом. Мокнет седло на лошади. Настывает телогрейка. Оседает на траву мелкой пылью роса, а на телогрейку — туманной холодной сыростью. Все затихает. И не хочется поднимать голову с коленок. Она тяжелая и чужая.

Свежий рассвет окатывает глаза, но они снова уходят в теплое, дремотно счастливое небытие.

Надо гнать.

Журавлев поднимается, узнает по седлу в табуне своего коня, идет его ловить.

Как только оказывается в седле, лошади начинают шевелиться. Так заканчивается пастушечья ночь.

А в дождь надевал старый отцов дождевик. Башлык шатром нависал вокруг картуза, и дождь сливался с него далеко от лица, чем доставлял наслаждение. Брезент не промокал, только грубел, и от него медленно подступал через телогрейку холод.

Иногда дождь заряжал на всю ночь. Тогда Журавлев оставлял у куста коня, садился ему под брюхо.

Дождь мыл спину коню, стучал по кожаной обивке седла. Конь переставал тянуться к траве, опускал голову под ветки, с листьев стекала вода на глаза, а он, в бережливой неподвижности, ее не замечал и, чувствуя сонную теплоту человека под собой, отдавался дождю на всю ночь.

Недавно к Петьке на луга приходили ребята: Шурка Юргин, Ленька Ларин. Их Димка сманил. Картошки с собой приносили, хлеба. Ночью костер на берегу озера развели, сушняком обложились и сидели, печеную картошку ели.