Василий Коньяков - Далекие ветры

Но вот Журавлев ухитрился накинуть петлю, и ребята схватились за конец вожжей, а Воронок, с блестящими вытаращенными глазами, забился на веревке. Петля перехватила горло, и казалось, глаза с подсиненными белками выскочат, как облупленные яйца.

Журавлев соскочил с коня, подбежал к ребятам.

Он знал, что нельзя сейчас бояться. Неуверенное движение вспугнет коня. Только сила охладит его, примирит с ладонью.

Журавлев огладил голову, больно и уверенно сжал ладонью губу и, давая привыкнуть глазам лошади, сзади, от ушей, поднес узду, стал надевать.

Сбоку просунул металлическую цепку в угол рта и, не дав осознать ошарашенному коню, что с ним произошло, закрепил барашку. Взнузданный, с разинутым ртом, конь лязгнул металлом и испугался незнакомого звука на зубах.

Его голова мотнулась, но, охваченная сеткой ремней, не могла сорвать повод, и конь заходил на узде.

У смирных лошадей глаза кроткие, а у Воронка они безжалостные и окровенелые.

Журавлев подал ногу в Шуркины руки, очутился па Воронке.

Непривычная боль в углах рта осадила коня на задние ноги. В обморочном страхе он вздыбился, упал на передние ноги и подкинул зад. Журавлев ударился о голову Воронка и перевернулся в воздухе.

Освобожденный конь отбежал к табуну. Журавлев шевельнулся в вялой корче, гримаса пробежала по лицу и угасла.

Шурка Юргин тронул его, рука Петьки отвалилась на траву. Глаза стеклянно стояли в щелях ресниц.

Маленький Комаренкин закричал и припустил в деревню.

Стояли подавленные.

Журавлев открыл глаза, но не шевельнулся, хватил открытым ртом воздух: маленькой дозой. Потом еще, еще… Воздух Журавлев только хватал, а выдыхать не мог, будто у него там внутри шарик заклепан.

А когда выдохнул, то сел, свесив голову между коленками, а руками придерживался за землю.

Ребята оживились, загалдели наперебой, услужливо выкрикивая:

— Нужны они!..

— Еще за них попадет…

— Никто нас не заставляет обучать, правда же, Петь?

— Мужики пусть!

— А у Воронка кровь во рту была и пена зеленая. Ты, Петь, больше на него не залазь. И так проживешь, как все. Правда же?

Журавлев хотел встать и не мог.

— Я что-то… — трудно выговорил он. На него смотрели, ждали.

— Не проходит?

Журавлев смачивал языком сухие губы. Боль проходила по его лицу, и на глазах собирались слезы.

— Отпустите коня-то, — сказал Петька.

И Димка сообразил, что у Петьки сейчас что-то не получилось. Самое главное не получилось. Он понял, что Журавлев обучал коня не из-за трудодней вовсе, а хотел доказать взрослым, что пацаны, которых ну замечают они у себя под ногами, смогли сделать то, что взрослым не под силу. Хотел видеть обескураженность мужиков и торжествовать.

А ребята не знают об этом, не прониклись его радостью и предают.

И понятна Димке эта Петькина отчаянность.

Что-то приходит к Димке и пугает его мгновенным холодом. Яростное торжество заворочалось в нем.

Ничего не пропало. Они не могут, а он, Димка, возьмет и сможет.

«У вас поджилки трясутся», — вспоминается ему насмешка Журавлева.

А он сможет! И Димка для себя уже все решил.

Когда подтягивались на веревке к Воронку, Димкин живот поднимался к груди, и все внутри было каким-то легким.

Стали снимать узду, и Димка неожиданно для себя сказал?

— Погоди… Я сяду.

Он стоял от коня вполшага. Руки независимо от него перебирали замусоленный ремень повода, осторожно тянулись к холке. Вздутые вены пульсировали на шее коня. Димка говорил шепотом, боясь отвлечься:

— Как за гриву поймаюсь, подсаживай. За ногу…

И Димка не помнит, что с ним было. Его подбивала спина Воронка, вертелась. Он падал лицом на гриву. Жесткая метелка гривы хлестала по щекам. Ноги уползали по крупу. Мгновенно он оказывался на шее и почему-то на своих руках, уцепившихся за гриву. Спина трепала его, как вихляющийся мешок. «Вот и все… И все… Это бывает так… Так, — мелькало в просветах сознания, — падают…»

Руки, нога его еще за что-то цеплялись… Ополоумевший конь заваливался набок и вдруг, осознав, что кроме возможности биться, он умеет бегать, вымахнул на простор.

Димку хлестнул тугой ветер. «Треплет, треплет, треплет. Когда же кончится?.. Когда же?..» Спина коня несла ровно. В безразличии к тому, что будет с ним, Димка расслабился и, не понимая, почему так податлив конь, стал натягивать повод. Бег коня все слабее и слабее. Он уже тяжело дышал. И вскоре пошел шагом. Димка повернул его и поторопил коленками.

Далеко, у кромки воды, маленькой грудкой стояли ребята. Они ждали. Димка подъехал к ним шагом, слез. Конь смиренно, по инерции, проследовал сзади.

У Димки взяли повод. Его окружили, ему кричали:

— Как ты? Мы думали, у тебя голова отвалится. А ты ничего, усидел.

— Крепкий!

А Димка знал, что он не крепкий. Он помнил то мгновенное чувство страха и обреченности, в котором пребывал в короткие минуты просветления. Он слушал восторженный говор и не отвечал на него: радовался тому первому порыву в себе, который толкнул его подумать, что он сможет. И сразу вспомнил, как нехорошо лежал Петька и как его перекручивало. Он посмотрел на него. Журавлев все так же сидел на земле, и Димке показалось, что ему еще и сейчас больно. Штанины у Журавлева были короткие, и над ботинками ноги исцарапаны сухими будыльями. «Он, наверно, на свою боль никому никогда не жалуется…»

Журавлев повернул голову над коленками и из-подо лба рассматривал Димку.

Димка догадался, что Журавлев все о нем знает.

…Так и запомнился этот вечер Димке. Белая пена на боках коня, Петька, ребята рядом с ним и счастливое чувство победы. Легкое и неповторимое. И всю жизнь ему мерить себя этой мерой, подниматься до Журавлева.

Над деревней стоял запах хлеба. У пекарни погрузили на тележку горячие булки и повезли в кладовую. Запах перемещался за тележкой.

Женщины ждали у предамбарника. Выдавали первый хлеб нового урожая.

Кладовщица разрезала буханки, и горячий пар забивал дыхание. От запаха кружилась голова.

Женщины прижимали горячие краюшки, шли домой, чувствуя тепло на груди. Их лица были озарены этим теплом и задумчивы. Шурка Юргин тоже получил хлеб. Только отошел от амбара — отломил корочку, а пышный мякиш отщипнул сестренке Нюсе.

Она была в длинном платье без пояса и босая. Пока ела хлеб — отставала от Шурки, а закончив, быстро догоняла брата.

— Ты больше так не гляди, — говорил Шурка. — Про другое думай. Смотри, сколько осталось.

А Журавлев шел домой и свою пайку даже не тронул. Гордый.

До самой темноты расписывались колхозницы в ведомости и несли домой хлеб. И из трубы пекарни, как только исчезал дым, ложился запах подожженного помела и хлеба.

А поздно вечером уборщица тетка Ульяна вызывала женщин в контору. Председатель, с потными волосами, прилипшими ко лбу, сидел за столом.