Эрик Ханберг - Ржаной хлеб с медом

Пока еще на трибунах осыпали похвалами. Пока еще ездили в колхоз за передовым опытом. Пока еще куча не начала зарастать травой…

Пришла снова весна, и начался сев.

Работы за день продвигались на десять процентов.

Щебетали птички.

Точно ручейки под косогором сочились березовые соки.

Кайва озорничала в детском садике.

Русинь был доволен жизнью настолько, насколько это вообще возможно.

Перед самым севом ему удалось купить в Риге в комиссионке сервиз на шесть персон за четыреста рублей.

Бригада Русиня опять работала на большом поле, которое начиналось сразу за хлевом. В обеденный перерыв Русинь прибежал домой, потому что ему страсть как нравился суп из копченых свиных ребрышек и он по-прежнему любил свою Хенно-Хенни. Только жена больше не называла мужа «мой дорогой шутник». У Хенриеты болела душа. А Русинь беспечно выбросил одну из шести тарелок, что были куплены в рижской комиссионке, и пошел в поле отстаивать звание передовика. Шел мимо кучи, что поддерживала его на гребне странной сомнительной славы.

Поздним вечером во двор Лапсаргов прикатила машина «скорой помощи». Никто не знал, кто ее вызвал — мать, жена, соседи или кто-нибудь из центра. Русиня отвезли в больницу, где двери комнат открывают только с наружной стороны. Притом ручками, которые вынимаются. Когда медики увидели у Лапсаргов кучу разбитой посуды, у них не осталось сомнений, с кем имеют дело.

Сев уже не продвигался за день на десять процентов, потому как самого дюжего механизатора в самое неподходящее время вырвали из строя. Колхоз не укладывался в запланированный десятидневный график. Не за горами был и сенокос. Если Русинь останется в доме, где двери без ручек, полетят все планы. Поэтому председатель взял цветы, выловленных в колхозном озере угрей и поехал в больницу, чтобы поблагодарить персонал.

После довольно продолжительных переговоров медики признали, что Русинь совершенно здоров. Просто он коллекционирует переживания от битья посуды. Так сказать, доставляет себе маленькое внепроизводственное удовольствие. Завел себе хобби. Разве коллекционеров марок и медных подсвечников сразу кладут в больницу? Нет, конечно. Упрекнуть его можно лишь в том, что он слишком часто повторяет:

— Я зарабатываю, могу себе позволить!

Но если человек и впрямь зарабатывает, почему бы ему и не потешиться. Кто имеет право лишить заботливого сына, хорошего мужа, любящего отца его скромного внепроизводственного увлечения, хоть и стоит оно бешеных денег?

Чтобы колхоз снова уложился в графики и чтобы в семье был мир, председатель обещал Лапсардзиене и Хенриете, что впредь сервизы будет покупать колхоз и выдавать Русиню как премию за хорошую

Если бы не трое детей, Лония, ей-богу, наложила бы на себя руки. С мужем бы она рассталась с легкой душой. Любовные безумства позади. Уж Вилис нашел бы другую — в бобылях не засиделся. Сил в нем достаточно. Лицом, правда, не киноактер, но сверкнет зубами, — любая баба растает.

Но какая несправедливость! Какое коварство! Прямо хоть вешайся.

Если бы не детишки… Детишки… Дура я взбалмошная! Убить меня мало! О своем счастье плачу, будто оно горе какое. Золотые вы мои! И как мне могло такое в голову прийти? Покинуть вас и этот свет. Дура неблагодарная! На судьбу клевещу. Да пусть они подавятся! Пусть удушатся в своем хлеву! Как пришла, так и уйду. На душе только тошно: воровкой выставили, беспутницей прозвали.

Лаздиене умерла, и на ферме бывшего хутора Мазги остались четыре доярки: Берта, Херта, Погулиене и тетушка Викштрем. Сообща вчетвером стали они доить и ухаживать за осиротевшими коровами — пятой группой. Временно. И уже с первых дней подняли крик, что выбиваются из сил, так, мол, и дух испустить недолго. Пусть начальство даст человека. Им-то какое дело, что ферма на отшибе. Они тут годами живут, не жалуются. Вон хутор Кадикисов стоит пустой. Домина там — что твой замок.

К тому времени, когда доярки грозились пригнать лишних коров к конторе, все разрешилось само собой.

Лония с Вилисом, свекровью и тремя детишками распрощались с городом и стали подыскивать место в колхозе. Лонии, недавней деревенской девчонке, до смерти надоело шить сорочки на фабрике. Вилис работал на дорожном катке, утюжил асфальтовые покрытия. Квартирка была мала, жили скученно, ссорились. И на той, и на другой работе очередь на жилье еле-еле продвигалась.

На хутор Кадики семейство Межгаров переехало под осень. Обзаводиться коровой, покупать сено не имело смысла. Но раз нет коровенки, запускать в загородки поросят тоже не дело. Для почина раздобыли петуха, шесть кур, пушистого котеночка и щенка. Молоко и мясо можно было купить в колхозе. За хлебом, как и за всем остальным, приходилось ездить в центр.

Лонии досталась пятая группа коров, Вилису — довольно приличный трактор.

Колхоз помог привезти сухие дрова. Можно было начинать топить. На всю катушку, как выразился Вилис. Бревна и каменный фундамент требовалось сызнова приучать к теплу.

Как водится, в построенном на совесть доме старохозяев, оставшемся без должного присмотра, изъянов обнаружилось множество. Случайные прохожие да сезонники ничего не прибавляли, лишь отдирали то, что стало пошатываться или отлупилось.

Семья Межгаров была не из тех, кто ищет легкой жизни, приглядывает местечко, где можно полеживать на боку.

Лония была жива, расторопна, легко могла взвиться. От детей требовала честности всегда и во всем.

Как-то раз Юрка принес домой карманный нож. Нашел, говорит, на дороге. Мать заставила его протопать назад все пять километров и положить нож на то место, где он лежал.

— Может, тот, кто потерял, пойдет искать и увидит.

— Я-то положу, мама, а кто-нибудь другой возьмет и унесет.

— Его дело, важно, чтоб ты не унес.

Вилис смотрел на случившееся куда спокойнее:

— Раз ты так, могу приколоть на дверях конторы записку.

— Никаких записок, пусть сходит и положит на место.

Юрка надулся, но пошел. Знал: с мамой лучше по-хорошему. Иначе огреет хворостиной по ногам, а то и по спине.

В хлеву чувствовался достаток. Коровы спокойные. Доярки на вид приветливые. Швыряться кормами не могут, однако всего, что нужно скоту, хватает. Показателями ферма не блещет, но никогда не опускается настолько, чтобы ее прорабатывали на собраниях или пропечатывали в газетах.

В Мазгах не было доильного зала, не было и молочного провода. Доили аппаратами и в бидоны. Каждая доярка заботилась о своей группе коров. Зарабатывали хорошо, председателя и зоотехника не ругали, с воплями и жалобами в хлев не зазывали. Начальство и без того понимало: дальнюю ферму нужно хорошенько набить кормами. Главная распорядительница в хлеву тетушка Викштрем не раз предупреждала: