Людмила Уварова - Лики времени

Тут Белов, окончательно вспылив, задергался на постели.

— А ну, кончай, — говорил угрожающе тихо, почти шепотом. — Чтобы сейчас же, сию же минуту замолчал единым дыхом…

Наверно, никто, ни сам Белов, ни Любимов с Тупиковым, о себе уже не говорю, и ведать не ведали, что означает «единым дыхом», но Любимов, человек по природе довольно добродушный, замолкал, лишь слегка подмигивая то мне, то Тупикову, а Белов время от времени ворчал, все никак не мог успокоиться:

— Что же это такое, скажите на милость? Девчонке, ребенку, можно сказать, всякие пакости расписывать, и хоть бы хны…

Я уже хорошо знала все обстоятельства жизни моих подопечных.

Знала, что у Тупикова в Костроме — родители, что он еще никогда ни в одну девушку не влюблялся, хотя, разумеется, сам понимает, пора бы уже, да тут война помешала, но после войны, как вернется домой, непременно первым делом наметит себе кого-нибудь покрасивее и женится в добрый час, и свадьбу сыграет, самую что ни на есть шумную, на весь город.

У Любимова была жена, у Белова — двое детей, близнецы, мальчик и девочка, примерно моих лет.

Я им рассказывала о себе, о том, как мы живем-поживаем с бабушкой, о маме с папой, как они учились вместе в мединституте и там влюбились друг в друга, и после женились, и жили поначалу трудно, если бы не бабушка — она хорошо шила, от заказчиц, сама признавалась, отбою не было, — неизвестно, сумели бы они продержаться или нет.

Они меня внимательно слушали, потом забрасывали вопросами, и Любимов и Тупиков, а Белов больше молчал, думая свою, одному ему известную думу.

Впрочем, я знала, какую думу он думает, и мне было очень жаль его, до того жаль, что иногда, проснувшись ночью, я ловила себя на том, что думаю больше о нем, чем, например, о маме или о папе…

Как-то Любимов спросил меня, где я живу, я ответила:

— В Уланском переулке.

— Это где же?

— Как бы вам объяснить, — сказала я. — Сретенку знаете?

— Нет, — ответил он. — Я Москву не очень-то хорошо знаю, теперь, считай, я второй раз в Москве.

— Наш переулок рядом со Сретенкой. Это совсем недалеко от госпиталя.

— Я думаю, ты, наверно, самая хорошенькая девочка во всем вашем переулке, — сказал он.

— Почему самая? — возразила я. — Там у нас, например, в соседнем доме такие есть девочки, я им в подметки не гожусь…

Но Любимов упрямо настаивал:

— Нет, ты все-таки, я считаю, самая хорошенькая, может быть, даже на всю эту самую Сретенку!

И внезапно выпалил:

— Ты знаешь кто? Ты — мисс Уланский переулок!

Тупиков гулко захохотал.

— Здорово сказано!

Даже Белов слегка усмехнулся.

— Нет, в самом деле, — продолжал Любимов, ободренный общим доброжелательным вниманием. — В одной картине, забыл название, тоже самую красивую называют по имени ее улицы — Мисс Викториа-стрит, вот как!

С того дня Любимов и Тупиков стали называть меня «мисс Уланский переулок».

Белов, правда, называл меня по имени — Нюра, к слову, все меня звали Аней, а он Нюрой, так звали его дочь, но иногда и он говорил с доброй усмешкой:

— Ну, расскажи, как ты там, Уланская мисс?..

Мы жили с бабушкой в трехкомнатной квартире, две комнаты принадлежали нам, а нашими соседями в третьей комнате были братья Коростелевы, Аристарх и Гога. Оба брата жили припеваючи, прежде всего потому, что работали в области снабжения: старший, Аристарх, на Московском мясокомбинате товароведом, младший, Гога, замдиректора в одном закрытом орсе.

Это были два гиганта, необыкновенно толстые, несмотря на свою относительную молодость, — Аристарху было тридцать девять, Гоге — на восемь лет меньше. Оба они отличались поразительной прожорливостью, Аристарх регулярно приволакивал домой с мясокомбината килограмма три, а то и четыре всевозможных костей, кости были необычные, мяса на них было предостаточно, а Гога, непревзойденный кулинар, готовил из костей гуляш, плов, котлеты, холодец. И вся эта снедь сжиралась обоими братьями буквально за два дня.

Случалось, иной раз Гога, втайне от Аристарха, очень жадного, мелочного, предлагал мне или бабушке то тарелку холодца, то две котлеты, а то немного плова.

Поначалу бабушка всегда отказывалась, а я не могла, это было выше моих сил, жили мы, как уже говорила, довольно скудно, хотя получали аттестаты от мамы и папы и, кроме того, вместе с бабушкой имели две рабочие карточки.

Но у бабушки было невероятное количество дальних родичей, о которых, по-моему, она и сама ведать не ведала, почему-то родичей день ото дня становилось все больше, из Рязани и Елабуги приезжали какие-то престарелые тетки, порядком увядшие двоюродные и троюродные сестры, я их отроду не знала и не видела, должно быть, бабушка тоже впервые знакомилась с ними, хотя и не подавала вида, а встречала всех радостно и приветливо, как самых что ни на есть желанных гостей.

Однажды явился громогласный, заросший бородой чуть ли не до самых глаз армянин и, еще стоя в дверях, закричал исступленно:

— Вай, дорогая тетя-джан, как я счастлив видеть тебя…

Мгновенно схватил бабушкину соседку, заглянувшую к ней одолжить соли, и поднял ее на своих мощных руках кверху.

Соседка, пугливая старуха, стала заикаться, пытаясь объяснить бородатому гостю, что он все как есть перепутал, но он не давал ей и слова произнести, прижимал к своей груди и кричал во весь голос:

— Тетя-джан, дорогая, как я счастлив и рад. Я тебя сразу узнал, как только увидел!

В конце концов бабушка первая опомнилась и разъяснила бородачу его ошибку. Нимало не смутясь, он выпустил соседскую старуху и ринулся к бабушке.

Новый родственник, по его словам двоюродный брат мужа бабушкиной внучатой племянницы, жившей в Ереване, пробыл у нас что-то около недели, уничтожив за это время весь наш месячный запас сахара, муки и постного масла.

Вот по этой самой причине нам постоянно не хватало еды и, само собой, предложения Гоги, правда не такие уж частые, приходились в те скудные годы вполне кстати.

Вспоминая о прошлом, не могу не рассказать о братьях Коростелевых подробнее, по-моему, они это оба заслужили.

Обоим братьям, старшему, пожалуй, в большей степени, чем младшему, было присуще особое чувство, я бы назвала его так: чувство начальства.

У них не было друзей, приятелей, в гостях у них бывали только нужные люди, либо сами выходившие в начальники, либо так или иначе связанные с начальством.

Братья умели, как они выражались, жить грамотно. Наш управдом Кирпичников, вконец израненный, вернувшийся домой после того, как почти год провалялся в уральском госпитале, говорил о них: «Ловчилы, каких поискать…»

Начать с того, что оба сумели добиться брони, как они сумели, разумеется, не знаю, да, наверное, никому было невдомек, но эти здоровенные, рослые бугаи числились белобилетниками: у Аристарха оказалось плоскостопие, у Гоги — врожденный порок сердца.