Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Самсон Иванович этого только и ждал, он успел уже о многом передумать, побранить себя за «черствость души» и пожалеть «напрасно пострадавшего друга». Не заговори сейчас Студенцов, он поспешил бы первый «загладить свое прегрешение».

— Рассказать расскажу, — своим певучим голосом отвечал он, — и просьбу твою уважу, откажусь от Якушки, бог с ним, будешь отныне Яковом Гавриловичем.

Студенцов махнул рукой: так ли уж важно — как друга называть, и все–таки поспешил перевести разговор на другое:

— Читал я диссертацию, которую ты мне прислал, Андреева, кажется?

— Да, Андреева. Это сосед мой… хороший человек… Ну что, как? — сразу же оживился Ванин.

— Ничего, потолкуем, — говорит Студенцов, и по всему видно, что и автор и его труд глубоко ему безразличны. — Рассказывай о себе, очень меня разобрало скорее узнать.

Он увлекает Ванина на диван, живописно облокачивается на валик и улыбкой как бы приглашает Самсона Ивановича начинать.

…Бывают поздней осенью солнечные дни. Ясные и теплые, они внезапно нагрянут на остывающую землю. В хмуром лесу, сыром и холодном, повеет теплынью и, как в недавнюю пору, встанет яркое сияние дня. Природа, отбушевавшая жарой и ветрами, успокоится. В прозрачном воздухе, отстоявшемся после мглистых дней, тихо. Блестят на солнце последние листья березы — зеленые с желтой каймой по краям. На отцветшую степь, безжизненную и бледную, словно истомленную собственным плодородием, польется трепетный свет, в траве загорится паутина, густо окропленная росой… Хороши эти дни — печальный отсвет ушедшего лета.

В один из таких дней приезжает к Ванину врач из соседнего участка — девушка лет двадцати восьми — Анна Павловна Сафьянова. Они ходят взад и вперед по саду, беседуют о разном, воздают должное солнцу и теплу. Самсон Иванович приглашает ее садиться, она не отвечает, он засовывает руки в глубокие карманы, извлекает оттуда две горсти яблок и груш, предлагает гостье отведать, она сдержанно отклоняет угощение. Ей не до сада и не до щедрости хозяина, у нее серьезное дело к нему.

— Мне стало известно, — говорит Анна Павловна, — что больные из моего участка стали ездить к вам.

— Ездят, — отвечает озадаченный Ванин.

Она чем–то недовольна, с чего бы?

— Не находите ли вы, — начинает она сердиться, и лицо ее заливает краской, — что ваш долг сказать им, что так нельзя.

Ванин громко смеется: вот она чем недовольна! Так бы сразу и сказала.

— Предупреждал, голубушка, Христом богом молил.

Он хочет показать ей хозяйство, повести в амбулаторию, в стационар, но она опускается на пень и решительно заявляет, что никуда не пойдет.

— Вы не должны принимать моих больных, — настойчиво повторяет девушка, — моя больница пустует, на приеме бывают два–три человека.

Ни в саду, ни в огороде, ни у него дома ей делать нечего, пусть скажет прямо, вернет ли он ей больных?

У девушки мягкий, волнующий голос, слова она произносит четко и ясно, словно с тем, чтобы, проверив на собственный слух, уберечь их от ложного звучания. У нее спокойный белый лоб и кроткие голубые глаза. От них становится легко, забываются огорчения и заботы.

Он все–таки упросил ее войти к нему в дом, выпить чашку чаю с медом. Они сидят за столом в большой пустынной комнате, хозяин приглашает гостью отведать варенья. Руки его нежно касаются вазы, осторожно подкладывают салфетку и мягко ложатся на стол.

— Вы простите меня, — говорит она и сильно краснеет, — я немного волнуюсь.

— Ничего, ничего, — успокаивает он ее, — умеренная лихорадка ведет к обилию идей и к большой легкости мысли. Так учили древние и не ошибались. Позвольте теперь, как говорится, побрюзжать… Объясните мне, пожалуйста, Анна Павловна, зачем вы с фельдшером ссоритесь? Друзей надо беречь.

— Друзей? — смеется она. — Плохо вы его знаете.

Самсон Иванович придвигает ей сочную грушу и говорит:

— Я четверть века знаю его.

— Он ссорит меня с больными, — жалуется девушка. — Я не позволю больному банки поставить, а он на своем настаивает. Как не поссориться? «Невзлюбил вас народ, — говорит он мне, — не желает признать. А почему не желает: должно быть, не верит. На веревочке его не потянешь. Не с вами одной, бывало так и с другими, пробовали уговором и посулами действовать, не выходило. Так и уезжали ни с чем».

То, что себе позволяли другие, она себе разрешить не могла. Больница обслуживает девятнадцать селений, пять фельдшерских пунктов, четырнадцать яслей и девять акушерских домов. Она тут нужна, нужна каждый день и час. Здесь, правда, трудно порой, мучительно трудно, но кто другой исполнит ее долг?

— Знаю, — спокойно отвечает он, — за это ему от меня досталось.

«Много ж вы, однако, знаете», — хочет она съязвить, но милая улыбка не сходит с его лица, и у нее ничего не выходит.

— Можно подумать, что кто–то аккуратно обо всем вам доносит.

— Почему мне не знать? Живем с вами рядом, кругом лес, тишина, у вас яблочко упало, а у нас эхо, точно с пушки пальнули. Да и мало ли кто заезжает ко мне, вот и вы одолжили, завернули…

Он снова придвигает ей грушу, делает это без умысла, как бы невзначай.

— Советую отведать, во всей округе такой не найти… Ваш Петр Васильевич недурной человек, его тут знают и любят. В нем гордости много, и справедливо, он лечит тут третье поколение людей, дай бог другим принести столько пользы народу. Больница ему жизни дороже, он умрет без нее. Не из–за чего вам спорить.

Он просит ее войти в положение фельдшера, быть снисходительной к нему. Руки Самсона Ивановича тянутся к ней, на лбу легли складки, напряженные складки раздумья. «Будьте благоразумны, — призывают они, — не слишком верьте своим впечатлениям».

Ванин умолкает. Он низко склонился к столу, катает пальцем хлебную крошку. Анна Павловна задумалась, голова низко опущена.

— И с больными, голубушка, не ладится у вас, — вспоминает Самсон Иванович, — одному отказали, с другим не посчитались — смотришь, и враги завелись.

Слова эти задевают ее, она не может промолчать. Что ж ей, слушаться каждого, быть на поводу у невежественных людей?

— Поставили бы вы пиявку, — спрашивает она, — при декомпенсированном пороке сердца?

Ванин улыбается: сколько раз приходилось на этот вопрос отвечать! Все они делают одну и ту же ошибку.

— Пользы от нее, конечно, нет, — соглашается он, — но и вреда немного. Многие пытались от пиявки умереть, но никому это не удавалось, хотя она, как известно, высасывает крови больше, чем весит, раз в пять… С народом, Анна Павловна, надо считаться, иной раз уступить, пожалеть. Приходит как–то ко мне смертельно больной старичок. «Одолели, — жалуется, — мозоли, помоги ради бога». Не на тяжкую болезнь, не на смерть, которая у него за спиной, а вот на что плачется бедняга. Покорный слуга, я начинаю лечить ему мозоли. Чего только не сделал бы я, чтоб помочь страдальцу. Другой подступает, скажи ему правду: не рак ли у него? Выложишь ему правду, он лечиться не будет, какой толк, все равно помирать. Обманешь, того хуже, он от операции откажется, авось так пройдет. А надо спешить, человек пропадает. Вот тебе, Ванин, задача, сиди день да ночь, придумывай выход. Делать нечего, говоришь ему: «У тебя злокачественная опухоль, которая может стать опасной для жизни. Удали ее и ты забудешь, что когда–либо болел». Где ему догадаться, что «злокачественная опухоль» и есть тот самый рак, которого он так боится.