Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Так в разговоре проходят часы, пролетают незаметно для обоих. Ванин заметил, что Анна Павловна умеет внимательно слушать. Соглашаясь с собеседником, она часто–часто кивает головой и при этом ласково улыбается. Ее возражения всегда осторожны и звучат как извинение.

— Скажите мне откровенно, — после долгого молчания спрашивает девушка, — не скрывайте от меня ничего. Бывает ли вам скучно, так тоскливо, что места себе не найдешь?

Яркий румянец заливает ее щеки, точно этим вопросом она невольно коснулась чего–то заветного. Самсон Иванович не понимает, отчего тут смущаться, всякое бывает.

— Мне скучать некогда: из амбулатории скачешь в больницу, оттуда на дом к случайным больным. Немного в саду покопался, и пора идти на обход. Дома — другая работа: ждут газеты, журналы, попробуй не почитать — одичаешь. Ближе к зиме новая забота — надо на курсах усовершенствования побывать. Так и не выберешься хоть часок поскучать.

Он не понял ее, ни слова не понял, не о том шла речь.

— Не бывает ли так, — спрашивает Анна Павловна, — потянет вас вдруг куда–нибудь далеко, на широкий простор, где нет ни больных, ни садов, ни огородов?

Теперь недоумевает Ванин: какой странный вопрос, не сообразишь даже сразу, как ответить.

— Почему я должен тянуться из родного края в чужой, из круга близких и друзей бог весть куда?

— Неужели не влекут вас к себе ни театры, ни музыка столицы?

Ванин насупился: за кого она его принимает? Он сдвинул лохматые брови и решительно провел рукой по усам:

— Влечет, Анна Павловна, и очень, а сильно потянет — поедем, побываем, посмотрим и вернемся домой.

— А остаться вы бы там не хотели?

Вот чего она добивалась! Так ли он дорожит своим окружением, что не променял бы его на столицу, на круг образованных и интересных людей?

— Нет, не хотел бы.

Он встает и, возбужденный, принимается шагать взад и вперед.

— Надо вам, Анна Павловна, знать, что я не бродяга и пристанища каждый день не ищу. У меня свой дохи, свои друзья и свой мир. Я создал его с трудом, и никакой другой мне не кажется лучше. Среди людей, окружающих меня, я не самый счастливый, не самый способный и умный. Из нашего района вышли два полководца революции, три удивительных краснодеревца — мастера из дерева творить чудеса, знаменитый математик и столичный певец. Они не забывают своих земляков, мы бываем у них, старимся, но не теряем друг друга из вида. Недавно тут открыли новый талант, нашли художника. Мы послали его учиться, но взяли с него слово, что он к нам вернется… Нам тоже нужны люди искусства. Это мой мир, мне в нем не тесно и не скучно. Для меня он лучше других, потому что я в нем на месте и среди своих.

Расставаясь с Ваниным, Анна Павловна сказала:

— Заезжайте ко мне, буду рада. Вы прекрасный человек, и я буду помнить нашу встречу.

— Как же, как же, — обрадовался он, — заеду побрюзжать, молодости набраться… Погодите, погодите, самого главного мы так и не решили. Давайте я все–таки вам помогу, только, чур, уговор: все делать по–моему, возражений не потерплю. Извольте после приема каждый день сюда приезжать. Будем с вами тут заниматься. Кое–чему вас научим, особенно, как обращаться с народом. Хотите не хотите, а надо. Кое–чем вам поможем, только об этом молчок. Не спрашивайте, все равно не скажу. Не беспокойте завхоза, я буду своих коней присылать. Договорились?

Она немного помедлила и кивнула головой.

— Значит, есть! В добрый час.

…Ванин умолк и задумался.

— Вот и все, Яков Гаврилович, теперь на приеме у нее народу полно, работает и счастлива на участке.

— Как так все, — не понимает его Студенцов, — ты не рассказал, как вы полюбили друг друга, как поженились?

Ванин прищурил глаз, и выражение его лица стало лукавым.

— Это уж, братец мой, дело наше. Для всеобщего обозрения существуют романы, кинокартины и спектакли: читай и гляди сколько вздумается. Личное напоказ не выставляют, оно так и остается сокровенным, своим…

На это Студенцов ничего не ответил. Напрасно Самсон Иванович ждал, что Яков Гаврилович упрекнет его в недостатке дружеских чувств и попросит рассказ продолжить. Он готов был, конечно, ему уступить, раскрыть перед ним свое сердце, ничего не утаить.

Ни вопросительные взгляды Ванина, ни беспокойные шаги его взад и вперед не будили в Студенцове ни малейшего любопытства, молчание затягивалось, и наступало чувство неловкости. «Неужели он спросил лишь для вида, слушал из вежливости и обрадовался, что всей этой истории пришел конец?» — подумал Самсон Иванович.

Он остановился перед другом, некоторое время глядел на него с улыбкой, в которой слились нежность и огорчение, спросил:

— Что ж ты ничего не скажешь? Какова моя Анна Павловна?

— Ничего, — сухо ответил Студентов, — научится и будет хорошим врачом.

«Не интересует тебя, дружок, — подумал Ванин, — ни Анна Павловна, ни ее супруг, и бог с тобой, поговорим о другом».

— Твой черед о себе рассказывать, — усаживаясь на диван, сказал он. — Что у тебя? Легко ли, трудно ли живется? Не думаю, чтоб очень трудно, тебя ведь там любят. Да и как не любить, ведь ты маг и волшебник.

На этот раз похвала не доставила Студенцову удовольствия. Он вспомнил недавнюю обиду, недоброе упоминание Ванина о поповом сынке, спесивом и чопорном. Слова эти, вначале как будто забытые, пришли ему сейчас на память. Новая обида была незаслуженна: почему он вдруг круто оборвал рассказ, не поделился с ним, как с другом? И то и другое не случайно: Самсон Иванович заметно изменился, он не так уже сердечен и искренен с ним. Возможно, что кто–то ему нашептал, всего вероятней — Сухов, да, да, именно он. Враги добрались и сюда, чтоб рассорить его с Ваниным, не дать ему и здесь покоя.

Яков Гаврилович почувствовал, как горечь подступает ему к сердцу и оно замирает от боли и тоски. Захотелось участия, услышать подтверждение, что он, Студенцов, страдает напрасно от произвола ничтожных людей, принимает муки во имя справедливости и науки… Как в дни далекого детства, когда маленького Якова обижали мальчишки, ему хотелось и сейчас найти у своего былого защитника поддержку, рассказать своему другу, как сложна его жизнь и как утомила его нескончаемая борьба.

— Маг, говоришь, и волшебник, — жалуется Яков Гаврилович, — но волшебнику покровительствует дух, а мне с ним воевать приходится. Вот уж сколько лет дух Крыжановского не дает мне покоя. Проникнутые этим духом, ученики не укрепляют хирургию, а разрушают ее. Напичканные сантиментами, болтовней о нежности к больному, они не оттачивают, а притупляют оружие врача. У них одна мысль: чем бы другим заменить вмевда–тельство хирурга? Новокаиновой ли блокадой, можжевеловым ли дегтем или грошовой синькой, — все равно.