Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Сорокин тряхнул копной своих черных непокорных волос и некоторое время помолчал.

— Надо иной раз поучиться и у больного, — с добродушной откровенностью продолжал он. — Больной — мой консультант, и я многим обязан ему. Помню первое грыжесечение в маленькой сельской больничке. Операция проведена, больной выздоравливает, и я говорю ему: «Можете теперь понемногу ходить». — «Спасибо, — отвечает он, — но я уже давно хожу». — «Как так давно, — не понимаю я, — кто вам позволил?» — «Не я один так, — не смущается мой больной, — все гак, другой день после операции, а уже ходят». Сейчас таких оперированных врачи отсылают на ногах из операционной в палату, я же тогда не сообразил воспользоваться уроком… Не грех иной раз и правилам поведения у других поучиться, и даже у больных. Их замечания бывают справедливы, и долг наш прислушаться к ним. Приходит ко мне на днях шофер машины «Скорой помощи» и говорит: «Хорош дежурный врач! Ему человека на носилках приносят, а он вышел принимать его с папироской в зубах».

В самой природе публичного выступления заложено семя конфликта между тем, кто говорит и кто его слушает. Особенно, когда сталкиваются неоднородные интересы. В гражданской скорби говорящего, и его строгих размышлениях одним слышатся укоры, недосказанное обличение, другим — намеки на тайны, давно, казалось, забытые, и угроза это тайное сделать явным. Чем значительней и глубже затронутые проблемы, тем острее это столкновение и тем многообразней отклик аудитории.

Речь Сорокина одним казалась слишком взыскательной, как если бы институт перед ним провинился, и он решил всех отчитать. Другим — полезной лекцией о советском гуманизме, преподанной в назидательном тоне. Некоторые мысленно упрекали заместителя в честолюбивом желании вызвать к себе незаслуженный интерес. Сам докладчик был уверен, что ни хвалить, ни порицать его не за что, высказанные им мысли общеизвестны и долг его был лишь напомнить о них.

Мефодия Ивановича речь Сорокина рассердила, он попросил слово и вышел на трибуну, чтобы отчитать Андрея Ильича. Что еще за мода оговаривать людей, возводить на врачей напраслину? С чего ему вздумалось совестить и выговаривать, будто и впрямь что ни врач, то лиходей! И в душу больного не заглянет, и неосторожен, болтлив, больного как следует не пожалеет… Хорош совет — учиться, но почему вдруг у шофера или у больных? Иной раз такой подберется больной, что себя от радости не помнишь, когда подобру–поздорову выпроводишь его.

Выступление Степанова подействовало на Сорокина удручающе. Он вначале растерялся, хотел улыбнуться, улыбка не вышла, Мефодий Иванович и не взглянул на него. Обиженный, он склонился к Студенцову и прошептал: «Как можно такое говорить, ведь я не то думал, у меня и мысли не было такой. Хоть бы вы меня поддержали». Студентов мягко тронул его за колено и взглядом пообещал заступиться.

— Что за наваждение, — сердито теребя свою маленькую бородку и седеющие усы, спрашивал Степанов, — и больные тебя распекают, и товарищи по работе, а кто же меня, врача, пожалеет? Кто, позвольте узнать? Ведь другой раз так горько и больно станет, что за доброе слово ничего бы, казалось, не пожалел. Кому еще приходится так трудно, как нам? Лежит у тебя в палате голубоглазая красавица, умная, хорошая и упрямая. Лечиться она не хочет, у нее — рак, а стало быть, конец, все равно помирать. Вместо того чтоб утешить ее, начинаешь играть: глаза как можно шире раскроешь, плечами пожмешь, разведешь руками и повторишь старую заученную роль: рентгенограмма, мол, нехороша, анализы устарели, а без того и другого рак не рак, а одно лишь воспаление. Говоришь неправду, чтобы ее же спасти. Хорошо, если поверит, а вдруг заладит свое, или так на тебя взглянет, как только умеют эти больные взглянуть… Вот так, Андрей Ильич, — вдруг оборачивается он к Сорокину, — и трудимся. Никому не навязываем новых болезней, а, наоборот, от старых спасенья ищем.

Степанов все еще сердится, лицо избороздили глубокие морщинки, печальные глаза как бы говорят: «Судите сами, кто прав и не прав, я от вас ничего не скрываю».

— Голубоглазая красавица не усыпает. Что делать? Садишься возле и читаешь ей реферат. Кто сказал, что рак неизлечим? Хороши бы мы были, если бы то и делали, что фабриковали покойников. Мы лечим кожный рак, и, слава богу, никто от него не умирает; убираем опухоли из груди, из матки, — и женщины до глубокой старости живут. Ни рак губы, ни рак предстательной железы нас больше не пугает. Не болеют больше раком рентгенологи, исчез рак трубочистов, исчезают заболевания на опасных работах. Мы научились удалять опухоли из легкого, из пищевода, и больные выздоравливают чаще, чем когда бы то ни было… Так примером и словом добьешься того, что она молит тебя ей помочь.

Снова Мефодий Иванович оборачивается к Сорокину, он доволен своей речью, этот долговязый оратор закается давать советы тем, кто в них не нуждается.

— С одной красавицей управился, зовут тебя к другой. У бедняжки горе лютое, а тут подоспела еще одна беда: муж заподозрил, что у жены рак, пришел и хочет с врачом побеседовать. «Бросит он меня, — плачет добрая душа, — не говорите ему правды, пусть думает, что у меня женская болезнь». Принимаешь муженька, в глаза ему смотришь, руку жмешь и осторожно говоришь правду Обнадежил жену, успокоил мужа, а самого будто вывернули наизнанку. Из палаты идешь на амбулаторный прием — и здесь тебе нет покоя. Жил–был у тебя больной, лечили его, излечили, ушел — и, казалось, с плеч долой. Ан нет, заявляется ни жив ни мертв: в щеке у него что–то растет и пульсирует. Успокаиваешь его: иди, милый человек, нет у тебя прежней болезни. Прошел месяц, другой, опять он тут как тут: во рту у него что–то неладно. Говоришь: все в порядке, не верит. Раскроешь свой рот и просишь его: «Погляди, сделай милость, у меня то же самое, что у тебя. Забудь о своем несчастье, кончилось оно». Выпроводил одного, приходит другой. На голове у него не шапка, а шлем, козырек сдвинут на глаза и вставлены в него два стекла. Уговорил себя человек, что от оправы очков у него в мозгу рак, а помочь, мол, никто ему не хочет.

«Я заставлю вас лечить меня, — грозит он врачам, — кладите меня немедленно в палату». Он смотрит мне прямо в глаза, а я тем временем думаю, как бы сдержаться и не обидеть его…

Мефодий Иванович умолкает. Гримаса страдания искажает его лицо. Так выглядит человек, у которого воображение восстановило все еще чувствительную хоть и минувшую боль.

— Случилось мне в бригаде при массовом обследовании населения выявить больную. Лицо — кровь с молоком, глаза — светлые, добрые, улыбнется, будто от души у тебя отлегло. «В груди у вас, — говорю ей, — узелок, оперировать надо. Что бы там ни было, а надо удалить». Соглашается. Приходит она через недельку и заявляет мне: «Оперироваться не буду, меня травница и без ножа берется излечить. Желаете вы лечить меня лекарствами, пожалуйста, буду к вам ходить». Уговариваю ее, прошу, не хочет. Ушла и вернулась спустя полгода. Взглянул я на нее и не узнал, будто подменили ее, по глазам вижу, что погубила себя. Травница не помогла, а ко мне пришла слишком поздно. Не моя как будто вина, а хожу сам не свой и терзаюсь: человека сгубил, поленился слово лишнее сказать, попросить, покричать, обманусь, наконец. Она, голубушка, не поняла, а ты стой на своем, домой бы к ней пришел, на людях посовестил, погрозил бы, погорячился, она и уступила бы…