Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

После такого трудного дня мне нужна передышка. Я сажусь в трамвай и еду до пригорода, который похож на знакомую деревушку. Вид маленьких домиков с расписными наличниками успокаивает меня, и я с новыми силами возвращаюсь к больным… Вот так, Андрей Ильич, и без ваших напоминаний, как можем, исполняем наш долг.

Он бросает торжествующий взгляд на того, кого принял сгоряча за противника, и, погладив бородку, оставляет трибуну.

Последним выступает Студенцов. Он говорит, что гуманность лежит в натуре врача, что это чувство приобретено сознанием и, как все приобретенное, нуждается в подкреплении. Врач, поставленный в крутые условия, без досуга для мысли и наблюдений, без постоянного круга больных не сохранит в своем сердце этого чувства. Не сохранит его и врач–администратор, далекий от радостей и печалей больных.

— Будем же друг другу напоминать, — закончил Студенцов, — что мы — врачи–гуманисты и прежде всего — советские врачи.

Короткое выступление директора вызвало одобрение и прозвучало как оправдание для обеих сторон. «И Андрей Ильич и Мефодий Иванович, — слышалось в этой речи, — говорили об одном и том же — о гуманности. Спасибо, что напомнили нам». Понравилась аудитории искренность, с какой Студенцов говорил, а больше всего нотка раскаяния при упоминании о тех, кого судьба разлучила с больными.

После общего собрания в институте экспериментальной онкологии состоялось заседание партийного бюро и, хоть закончилось оно не совсем гладко, принятые на нем решения послужили началом для серьезных преобразований. Андрей Ильич, созвавший членов бюро, выступил с программным докладом. Он обратил их внимание на то, что в институте недостаточно занимаются наукотт, много ординаторов и мало диссертантов; больных принимают независимо от разрабатываемых тем. Нельзя допустить, чтобы научное учреждение обратилось в лечебное, а средства, отпускаемые на исследование рака, тратились не по назначению. Для больных достаточно в городе больниц.

— Мы должны предложить нашим врачам больше заниматься наукой, — твердо сказал Андрей Ильич, — кто не хочет или не может, пусть переходит в лечебное учреждение. На нашу поддержку могут рассчитывать лишь те, кто исследовательскую деятельность избрал делом своей жизни. Их работу мы обязаны перестроить, наполнить ее интересом. Каждый больной для такого врача должен быть волнующей загадкой. Наш ординатор не всегда видит результаты своих трудов; он принял больного, подготовил к операции, а оперировал другой. Лечащего врача даже не пригласили ассистировать. Легко ли в такой обстановке находить удовлетворение в своей работе и отвечать за нее? На фабриках и на полях такая практика называется «обезличкой» и сторонников ее не одобряют. Тем более это нетерпимо у нас. В других институтах с подобными порядками покончили давно, пора и нам последовать их примеру. Сознание ответственности разовьет у диссертантов инициативу, сделает их труд привлекательным и внушит интерес к знанию.

Один из членов бюро — почтенный профессор — усомнился, целесообразно ли возлагать на молодого врача столь много ответственности. С операциями успеется, пусть больше наблюдает, как это делают другие, пусть, как говорил физиолог Павлов, «насматривается». На это Студенцов возразил, что одному и другому надо учиться одновременно. Искусство хирурга достигается не глазом, а рукой.

— Неладно обстоит у нас с диссертантами, — продолжал Андрей Ильич, — привычка ставить опыты на мышах и кроликах притупляет в них чувство врача. Понадобится иному молодому человеку выполнить процедуру на человеке, он не всегда задумается, нуждается ли в этом больной, и только вмешательство заведующего отделением остановит прыткого диссертанта. Мы должны этим будущим ученым сказать, что в основе нашей науки лежит гуманность, без нее хирургия — мертва.

Дальнейшее обсуждение неожиданно осложнилось столкновением, тем более неприятным, что никто этого не ждал.

Сорокин говорил о диссертантах–хирургах, которые посвящают себя не совершенству своего искусства, а проблемам микробиологии, рентгенологии или биохимии. Три года они штудируют научную область, которую не намерены избрать специальностью, и чем больше углубляются в нее, тем более отдаляются от своей профессии. Став кандидатом медицинских наук, они знают хирургию не лучше рядового ординатора.

— И вам, Николай Николаевич, — неожиданно обратился Андрей Ильич к Сухову, — следует над этим подумать.

Лучше бы Сорокин этих слов не произнес. Молодой диссертант окинул его недобрым взглядом, задвигался на стуле и сразу же забыл все на свете. В этот момент его меньше всего интересовало, где он находится и что происходит вокруг него.

— Над чем же вы рекомендуете мне призадуматься?

Подбородок его дрогнул, и выражение лица стало непроницаемым. За этим обычно следовал взрыв негодования.

— Я хотел сказать, что вы почти забросили хирургию, — спокойно подтвердил Андрей Ильич, — редко оперируете и не очень домогаетесь ассистировать. — Он сочувственно взглянул на рассерженного диссертанта и добавил: — Не от лени, разумеется, лабораторные опыты не оставляют вам свободного времени… Так бывает всегда, когда хирург увлекается неспециальной темой.

Из всех членов бюро Сорокин был единственный, который не знал, что в такие минуты голос Сухова становится особенно звонким и с любой низкой ноты может взвиться весьма высоко. Не знал он также, что невинное замечание может расстроить его. Когда Андрей Ильич это узнал, было уже поздно. Молодой человек поднял низко опущенную голову и раздраженно сказал:

— Я слышал уже, что анестезия — неподходящая тема для хирурга, но то утверждал противник Александра Васильевича, от вас я этого услышать не ждал.

Сухову запомнились слова Студенцова: «Вдумайтесь хорошенько: потрудившись вдоволь в микробиологической и биохимической лаборатории, в секционной на трупах, вы не приблизитесь, а отдалитесь от хирургии. Где у вас будет время бывать у операционного стола? И наркоз и анестезия еще не хирургия». Сейчас, когда Сорокин дословно повторил Студенцова, давняя обида словно обожгла Сухова. Хорош ученик Крыжановского, нечего сказать!

Андрей Ильич пожалел уже о случившемся. Ничего лишнего он себе не позволил, Николай Николаевич заслуживал упрека, но стоило ли говорить об этом на партбюро? Не проще ли было бы взять товарища под руку, отвести его в сторону и сказать: «Не следует, мой милый, поступать так, более похвально поступать иначе». Погорячились бы, поспорили, и тем обошлось. Надо было помнить, что между диссертантом и директором существуют нелады. Ведь это Студентов ему, Андрею Ильичу, заявил, что анестезия — неподходящая тема для диссертации, теперь Сухов подумает, что и директор и заместитель против него. Прежний секретарь никогда не скрывал своего нерасположения к Студенцову и советовал новому заместителю опасаться директора. Первое время Андрей Ильич пропускал эти советы мимо ушей, затем не сдержался и упрекнул Сухова в неделовом бунтарстве… Теперь и этот упрек подкрепит подозрение молодого человека. Ссора тем более огорчила Сорокина, что после избрания нового бюро они подружились, и при распределении партийных обязанностей прежний секретарь согласился некоторое время помогать Сорокину, пока он не освоится с новой работой.