Анатолий Злобин - Только одна пуля

Мне ничего не стоит, все в нашей власти. Марина как-то сказала, тогда она была в седьмом классе: у папона мысль слишком размашистая. Вот я и научился ухватывать мой процесс сразу, одной размашистой мыслью, от первой до последней строки, со всеми его вариантами, отклонениями и даже купюрами, вводимыми по тем или иным историческим причинам. Мне ничего не стоило мгновенно находить нужную страницу, том, лист дела, довод защиты или обвинения: ведь я был един во всех лицах.

Вот как начиналась и куда завела игра, та самая игра нескончаемых мыслей, не дающих уснуть до рассвета. Послевоенная тишина в Европе была такой придавленной, что я не находил себе места. Освободитель — я спал в захваченной барской постели, и сон бежал от меня. Вместо него являлись тени врагов моих, я их выводил на чистую воду, пригвождал к стенке фактами и наконец убивал очередями неопровержимых доводов. Спасительный выстрел завершался мертвым сном. К сожалению, это было в ту эпоху моей жизни, когда слова, жесты, интонация опережали мысль, лишая ее глубины и подтекста.

От скомканных ночных бдений игра перешла к трезвости дневных размышлений, пошли в рост первые побеги, где мысль старалась хотя бы догнать поступок (жест). С годами игра усложнялась, напластовывалась и вот уже готова обернуться жизненной целью. Я начал собирать материалы, коллекционировал вырезки из периодики, складировал папки, делал вылазки в смежные области.

В каком же году я защищался? На этот эпизод приходится точная дата — 54. Верно, потому и прошла та диссертация, что была взращена на голодном послевоенном пайке и глобальном замахе. И роману с Викторией шел третий год…

А теперь, покаявшись, давайте наводить ретушь на прошлое. Если мы не зафиксируем ее в протоколе, она вправе считаться не имевшей места.

Н а ч а л ь н и к к о н в о я. Часовой, освободите из-под стражи рядового Отто Шумахера, убрать колючую проволоку, натянутую вокруг него. С этой минуты и навсегда ты свободен, Отто. Дай пять! Можешь приступить к строительству новой жизни.

О б в и н и т е л ь. Пепел сожженных и погибших взывает. Но нет, он взывает не к мести, но к справедливости добра.

Г о л о с и з з а л а. Пусть ответит перед своей совестью. Спросите: у него совесть есть?

З а щ и т н и к. Разве совесть несправедлива? Мой подзащитный Кугель-Фогель давно уже сон потерял — разве тем он не наказан?

Ну как, лучше? Во всяком случае: спокойнее. А если глянуть с высоты сегодняшнего дня: точнее исторически.

Точнее даже, чем было на самом деле.

Предлагаю на выбор любой вариант прошлого, ибо мне самому не надо перед ним притворяться. Совесть — лучшая защита моей памяти, и вспоминать о ней не надо, потому что она всегда во мне.

Рано утром на Потылихе в четырех стенах плачет Валентина:

— Это я, твоя Валя, утром рано плачу на Потылихе за темным окном в четырех стенах на шестом этаже. Сколько я ждала, сколько вытерпела? На работу пора, а я встать не могу, сил моих нет. Как глаза продеру, так в подушку ткнусь и реву. И зачем я тебя отпустила, не спросив куда? Сын некормленый заливается, ну и пусть, я же встать не могу. Мой возлюбленный и мой суженый — как ушел, так и сгинул. А взамен пришла та бумажка черная, вот и льются теперь мои слезы, из рук все валится, спасенья нет. Пропечатали в бумажке, что пропал ты без вести как первый герой, в далеком краю, на крутом берегу, но не хватит воды под откосом, чтоб оплакать тебя, это я, твоя Валя, утром рано плачу на Потылихе за темным окном в четырех стенах. Прилетела черная пуля, закопали тебя на крутом берегу, палочку поставили, а мне бумажку с печатью выдали в окошке — на обеспечение, чтоб утешилась я от славной смерти. И начались мои слезы, зачем мне слава? Говорила тебе, не лезь под огонь, не выслуживайся, береги свою Валю с Потылихи. Не послушал ты, а мне реветь досталось. Засохли кровавые твои бинты на могучем теле твоем, неужто трудно было пуле той поклониться или бежать от ворона злого? Не увидел ты свою пулю, а мне теперь солнца ослепшего не видать за стеной, нет больше моченьки, прямо в сердце та пуля вонзается. Холодно тебе в могиле стылой, это я, твоя Валя, утром рано плачу на Потылихе за темным окном в одинокой мерзлой кровати. Стоит та палочка без прозвания на крутом берегу, как моя тоска, обдувают ее ветры серые, дожди полоскают, не прочесть на палочке ни числа, ни имени, потому как и палочка та есть пропавшая без вести — ни в какой стороне, на каком берегу, если есть река, то безвестная, если есть гора, безымянная, лишь бумажка черная осталась, глаза бы мои на нее не глядели. А я одна в четырех стенах на шестом этаже. У станка-то за день наломаешься, спины не разогнуть, не видать мне солнца за темным окном. Не послушался, не сберегся, обезгодил себя, век теперь куковать мне вдовой, а сыну расти безотцовщиной. Висит черная бумажка на стене, а палочку вешние воды смыли, даже холмика не досталось, не спасли тебя мои слезы, это я, твоя Валя, утром рано плачу на Потылихе, куда же мне теперь податься? На работу пора, а сил моих нет, лифт не работает, и воды не подают второй день. Гришка Зубов с третьего этажа ко мне опять подбивается, ты теперь освобожденная, а я ему от ворот поворот. Холодно мне и пусто, сколько я ждала, а в награду мне черное облако, кто теперь обласкает грудь мою? Это я, твоя Валя, иль не слышишь меня? Не придешь ко мне, желанный и жаркий, лада мой ненаглядный, не прижмешься ногами крепкими к моим одиноким ногам. Пожелтела бумажка от долгих лет, уберу ее с глаз долой, век куковать мне вдовой утром рано на Потылихе в четырех стенах, утром рано, и в день, и в вечер, и в ночь одинокую, ночь безвестную, это я, твоя Валя, за темным окном…

Кто заплачет обо мне, когда меня не станет? Кто узнает, что меня уже не стало? Человек уходит из жизни — куда уж дальше, и следа не остается. Без следа исчезнувший — вот кто я такой. Лишь немые своды да тюремный палач будут свидетелями моего ухода. Но уверяю вас, палач не помнит лица своей жертвы, нас много, а он один. Для палача куда большее значение имеет шейный позвонок, на который должен опуститься нож гильотины. Палач помнит нас по позвонкам, нашими шейными позвонками мостит он свое будущее.

— Имя? Фамилия?

— Поль Дешан.

— Профессия?

— Коммивояжер.

Кто я? Как меня зовут? Я забыл об этом. И что наше имя? Нас не спрашивают, когда им нарекают. Я хотел бы стать, скажем, Игорем, а вынужден называться Полем, и кто разберется, где подлинник, где фальшивка.

Божоле, бордо, кальвадос, фрамбуаз, мартини — вот кто я такой. Кабаре, игорные и частные дома, оптом и в розницу — пребываю на дне общества, среди проституток, сутенеров, шулеров. Несмотря на трудности военного времени, торговля идет бойко, я на самоокупаемости и Центру ничего не стою.