Анатолий Злобин - Только одна пуля

Он растерянно схватился за телефон, вот оказия, номера не записал. Сухарев взволнованно подошел к окну, чтобы увидеть Кремль во всю ширь. Вот, оказывается, в чем дело, продолжал думать он, послушно следуя по поверхности мысли. Та пуля грызла его. Она вырвалась из черного ствола, но не остановила смертного полета, ибо готов иной спусковой крючок, готов и взведен, достаточно бросить слово — и будет нажата кнопка…

Сухарев посмотрел на стены и башни, раздвинувшиеся перед ним. Спокойствием и величавостью дышали стены в этот полуденный час. Машины, автобусы пестро и шумливо суетились у их подножья, но ничто не могло поколебать их застывшую стремительность. И это державное спокойствие постепенно передавалось герою. Наша жизнь измеряется деяниями и потому — за дела! Шагом марш в библиотеку — хватит киснуть! По дороге отключить все тревоги, а то слишком разболтался за нынешними воспоминаниями: то в жар, то в холод — непозволительная роскошь в наше кипучее время. Уравновеситься, углубиться, войти в рабочее состояние, но прежде исполнить предыдущую галочку — звонок.

Рука уже не колебалась, набирая знакомый номер. Профессор Харитонов оказался на месте, собственноручно сняв трубку. Высокие договаривающиеся стороны выразили взаимную радость по поводу того, что они слышат друг друга, затем, как водится между интеллектуалами всего мира, разговор зашел на вечную тему: о погоде. Какая она в Москве, а какая в Мюнхене? Московская погода всенепременно лучше.

Шла, так сказать, предварительная разминка двух могучих подбородков. Но вот была предпринята первая разведка словом.

— Я перед отъездом посылал вам экземпляр, — так начал Сухарев, вызывая огонь на себя. — Плоды полунощных размышлений. Вы уж не обессудьте. Надеюсь, у вас сейчас не слишком худо со временем, Аркадий Львович?

— Что у нас сегодня? — радостно ответствовал Харитонов. — Суббота. А что полагается по субботам делать? Между прочим, ходить на вернисажи. Или устраивать завтрак на траве. Вы что предпочитаете, Иван Данилович?

Сухарев униженно тянул свой воз, делая вид, что не понимает ответных ударов противника.

— Вы же сами меня торопили, Аркадий Львович. Статья-то плановая, я надеялся…

На этот раз Харитонов пустил ответную очередь, настолько длинную и усложненную, что невольно возникала мысль о холостых патронах, пущенных на направлении отвлекающего удара.

— У нас все планово, — похоронно заметил Аркадий Львович Харитонов. — Вы знаете, как художников планируют? Цена холста идет по квадратным метрам. Качество красок, их гармония при этом нисколько не учитываются. Пишешь ли ты кровью или примитивным суриком за рупь двадцать — кому какое дело? Важны квадратные метры, в них корень. Вы не желаете записаться в художники, Иван Данилович? А то у меня появились некоторые связи в художественном мире, могу составить вам рекомендацию, разумеется, с наилучшей стороны…

Сухарев всегда говорил о себе: если б можно было только писать — и не печататься! Увы, печататься было столь же необходимо, как и писать, иначе не совершалось акта самоутверждения, которое являлось необходимым хотя бы для того, чтобы доказать другим, что ты есть нечто и продолжаешь существовать на этом свете и даже двигаться в заданном направлении.

А печататься можно было главным образом через Харитонова, ибо он занимал кресло первого заместителя главного редактора того самого специализированного журнала, в котором только и мог печататься Сухарев, тем более что влияние профессора Харитонова простиралось далеко за рамки данного журнала. Он состоял всюду, где можно состоять, ведал всем, чем можно ведать. Харитонов был не единственно ученым, но и организатором науки, и трудно сказать, в какой области его талант был выше. Он знал всю Москву, и вся Москва знала его.

Эти мысли мгновенно прокрутились в голове Ивана Даниловича, и он почувствовал, как там, внутри, пружинка соскочила. Тело сделалось невесомым. Освобожденный от сдерживающей пружинки подбородок готов был взвиться на дыбы.

Сухарев, что называется, взбодрился. Недавнего унижения как не бывало. Он уже знал: в лоб Харитонова не пробьешь, надо идти в обход. И он сделал это не без некоторого стратегического ехидства.

— Решили вкладывать капитал? — дерзко спросил Сухарев. — Изучу ваш опыт. Если пойдет солидный процент, готов последовать примеру. Кстати, где нынче вернисаж?

Но и Харитонов вмиг учуял, что Сухарев взбодрился на другом конце провода и уже нависает опасность с флангов.

— Вам-то из ваших модерн-заграниц да наши-то вернисажи а ля Русь да интересны ли? — запустил он старославянской вязью, но тут же смилостивился, видимо, с дальним прицелом. — В четыре часа дня в Доме работников искусств на Пушечной. Я оставлю на ваше имя билетик. А может, два?..

— В столице не обзавелся, — отвечал Сухарев со смехом, доставляя себе тайную радость тем, что в состоянии сказать об этом открыто. — Двадцать пять лет назад делал робкую попытку. С той поры обжегся на столичных штучках. Приду один. Там и поговорим с вами.

— Зачем же откладывать? — невинно подхватил Харитонов, будто это и не он только что тянул резину. — Я вполне понимаю ваше нетерпение, Иван Данилович. Так вот, статья, можно сказать, в наборе, со статьей хлопот не будет, рука у вас уверенная, так, две-три незначительные поправки. Глубокая статья. Ваше перо производит сильное впечатление. Читателей было изрядно, чуть ли не в голос читали, как в девятнадцатом веке.

Сухарев насторожился, однако же умело.

— Избу-читальню устроили? — как бы вяло спросил он. — Хорошо, что предупредили меня. В следующий раз буду посылать вам труды сразу в магнитофонной записи.

Харитонов пилюлю принимать не пожелал, у него своих имелось в изобилии.

— Так мы на звук поправки вытаскивали. Со звуком-то виднее, Иван свет Данилович.

— Уж вы-то найдете, — уязвленно ответил Сухарев. — С вашим-то опытом. Надеюсь, я их получу хотя бы в устном виде? — Как всякий автор, Сухарев в полной мере обладал тремя определяющими качествами: непогрешимостью, самолюбием, нетерпимостью к критике.

— Вашего реноме они не заденут, — продолжал Харитонов, подслащивая очередную пилюлю. — Сущие пустяки. Вы и на поправках умеете капитал зарабатывать. Левак вы, доложу я вам. Все на пацифизм напираете.

Сухарев был задет в самое чувствительное место и потому тотчас допустил некоторый промах.

— Это что — указание? — прямолинейно спросил он, чего никак нельзя было допускать в разговоре с таким ярым собеседником, как Харитонов.

— Ни в коем случае, упаси господи, — сладкопевно растягивал Харитонов. — Просто дружеский совет вам и огромная просьба, хорошо, что я не забыл, вы мне напомнили своим вопросом.