Александр Исетский - Буран

За дверью оказался крохотный кабинетик, обстановка которого состояла из небольшого канцелярского столика, стула, пары скамеек и допотопной обшарпанной посудной горки, набитой архивными папками, хранившими, вероятно, многолетнюю, полную всяких превратностей, историю этого колхоза.

Заместителя я застал в явно дремотном состоянии, с запрокинутой на спинку стула головой и вытянутыми далеко из-под стола ногами.

Очнувшись от моего «здравствуйте», он, не меняя позы, только чуть приподняв голову, не совсем внятно спросил:

— По какому делу?

Я подал ему мое командировочное удостоверение.

Читая его, заместитель подобрал из-под стола ноги и медленно втянулся на сиденье стула.

Был это сухопарый, белесый, средних лет мужчина со впалыми щеками, одетый в очень заношенную армейскую гимнастерку.

— Из области, значит, — сказал он, возвращая удостоверение, и оглядел меня каким-то пустым взглядом бесцветных глаз. — А у нас что? Крутимся вот с Евсюговым круглые сутки. Приходится, знаете, ставить тут дело чуть ли не на голом месте. Наследство приняли: триста семь рублей в кассе, а долгов двести пятьдесят тысяч. Кругом все валится, скот ревет, семена поедены, в людях разброд. Вот не знаю, чего сегодня Ефим Осипыч в районе раздобудет.

Говорил он, осведомляя меня о положении артельного хозяйства, полуотвернувшись к окну, но ограниченная кубатура кабинетика выдала причину его позы — в воздухе безошибочно можно было почувствовать запах крепкого винного перегара.

В разговоре выяснилось, что Ксенофонт Акимович Петляев до Федьковки сам был председателем артели в селе Коптяево. Как он солидно выразился и как буквально следовало понять его появление в Федьковском колхозе, — райком партии упросил его временно пойти в заместители к Евсюгову, чтобы распутать и оздоровить финансовое положение дел в артели и укрепить ее партийную организацию.

С сознанием важности этой своей роли Петляев снисходительно заметил:

— Не силен у нас Ефим Осипыч в бумажных делах. А артельное хозяйство без строгого планирования и досконального учета можно довести до дикого состояния, в каком мы и застали колхоз. Вот только и осталось от его былой славы, — и, дотянувшись до угла за горкой, Петляев вытащил знаменное древко с заржавевшим наконечником. — Областное держали, а вот что от него осталось. — Ставя древко обратно, он убежденно заявил: — Предстоит нам с Евсюговым вернуть это почетное знамя.

Из-за двери, между тем, слышался перещелк костяшек и меланхоличное пение бухгалтера. Но внезапно одна из смешливых девушек возвестила: «Едет», и перещелк вместе с пением смолкли.

Через несколько минут в кабинет по-хозяйски вошел среднего роста, коренастый, со смуглым лицом, чернявый мужчина лет, на беглый взгляд, пятидесяти. Мелькнула в памяти фраза Седачева: «А по внешности Евсюгов очень походит на цыгана». Несомненно, это вошел он.

Окинув меня цепким взглядом черных больших глаз и приветливо кивнув головой, председатель бочком прошел между горкой и столиком к Петляеву.

— Вот смотри, чего они тут выписали, — сказал он, подавая своему заместителю не то накладные, не то наряды. — Едва упросил.

— Скуповато, — покрутил головой Петляев, разочарованно отодвинув документы на край стола. — А как со жмыхами?

— Выписано, да что там... крохи. Вы, говорят, свое выбрали. Вот если бы у нас с тобой на счету что было, так вон «Светлый луч» отказался — враз бы отхватили. Язви его в эти финансы! Придется ткнуться еще в райком. А эти трубы и железо завтра надо обязательно вывезти, — озабоченно заключил Евсюгов и прислушался к разговору в бухгалтерии. — Ну-ка, не из города ли вернулись?

Петляев ушел в бухгалтерию, а Ефим Осипыч глубоко вздохнул. Ни о чем меня не спросив, заговорил, словно продолжая прерванную беседу:

— Средства надо вкладывать в каждое место, а торговать пока нечем. Собрал вот по малости всякой всячины — хоть бы на что неотложное.

Двери медленно открылись, и в комнату несмело вошла молоденькая девушка в очень старенькой телогрейке и сдвинутом на затылок распущенном треухе.

— Ну-ну, рассказывай, как торговали? — встрепенулся Евсюгов. — Остальные-то где?

Девушка огорченно потупилась.

— Да в городе еще остались. Плохо с продажей-то. Поросят навезено много — никто не берет.

— Ну, вы бы скинули.

— Так вы, Ефим Осипыч, сами твердую цену установили!

— Установил! Надо приспосабливаться к рыночным. Так хоть сколько-нибудь продали? Поехали бы на строймашевский базар, на Каменогорку.

— Вот на Каменогорке и поторговали.

Евсюгов недовольно гмыкнул.

— А лук продали?

— Так он же прелый. Никто и не смотрит. Капусту разобрали.

— Прелый! Говорено было — перебрать. Ну... иди!

Прерывисто вздохнув, девушка поспешно вышла.

Ефим Осипович был сильно огорчен.

— В скотных дворах топь немыслимая. Хотел хоть пар с десяток резиновых сапог дояркам купить. А вот что привезут с такой торговли? Да еще и машины-то своей нету, нанял чужую...

Дверь в комнату широко распахнулась, и, еще не перешагнув порога, какой-то донельзя неряшливо одетый и вихлястый колхозник разразился по адресу председателя трехэтажным сквернословием.

Евсюгова словно вскинуло из-за стола.

— Это еще что? — придушенно крикнул он, гневно сверкнув угольками глаз.

— А вот то! — и колхозник, зашагнув одной ногой в комнату, заикнулся было новым ругательством, но в этой позе и остался, внезапно умолкнув.

Я не видел лица Ефима Осиповича, выскочившего из-за стола, но оторопелый взгляд сквернослова ясно говорил, что лицо председателя отнюдь не выражало расположения выслушивать его изощренные ругательства. Спотыкаясь на каждом слове, колхозник попытался все же сказать:

— Так ведь... я же... для разговора.

— Чтоб такого разговора я здесь больше не слышал! — отчеканил Евсюгов. — Выйди, подбери слова, а потом зайдешь!

Сквернослов молча вышагнул обратно через порог и осторожно прикрыл дверь. А Евсюгов с не улегшимся еще возбуждением объяснил мне происшедшую сцену.

— Галкин был тут до меня. Распустил народ до того, что ему в глаза бабы кукишки ставили. — И, распахнув дверь, смягченно кинул в бухгалтерию:

— Кто есть с вопросами — заходи!

Двери в тесный кабинетик, как говорится, на пяте не стояли. Узнав, что председатель вернулся, люди шли и шли с артельными и личными делами и просьбами. Перед каждым Ефим Осипович был открыт, с каждым простодушен и прямолинеен.

Заявления он не читал, а, отодвигая их на край стола обратно к просителю, спрашивал:

— Ну, чего тебе тут надо? Некогда мне прочитывать.

И, выслушав суть заявления, кричал через открытую дверь бухгалтеру:

— Ерофеич! Выпиши Настасье на три квашонки.