Венедикт Ерофеев - Москва – Петушки. С комментариями Эдуарда Власова

Троцкий и Парвус, подхватив эту весьма плодотворную идею, выработали свою теорию, согласно которой всякая революция (включая и первую русскую 1905–1907 гг.) не подразделялась на этапы (типа «буржуазно-демократическая», «социалистическая»), а представляла собой непрерывный процесс достижения пролетариатом государственного господства. В 1950—1960-х гг. эта теория нашла себе достойное продолжение в так называемом «еврокоммунизме» и маоизме. Маоисты, в частности, обвиняли советское руководство в отступлении советских партийных деятелей от принципов марксизма и утверждали, что они (китайцы) ведут свою политическую деятельность с истинно марксистскими целями. Эти идеологические разногласия стали причиной резкого ухудшения советско-китайских отношений в конце 1950-х гг., а в конце 1960-х дело дошло до серьезных вооруженных столкновений на Дальнем Востоке.

Одновременно пародируется и большевистская реакция на троцкизм; главным образом высказывания Ленина, который выступал категорически против идеи Троцкого о необходимости мировой революции как гаранта успеха социалистической революции в отдельно взятой стране. Ленин же в период подготовки и проведения Октябрьской революции 1917 г. убежденно отстаивал свое мнение относительно возможности победы социалистической революции в отдельной стране вне зависимости от ее политического окружения. Впрочем, ранее, в период первой русской революции (1905), он сам охотно выступал за «перманентность»: «Мы стоим за непрерывную революцию. Мы не остановимся на полпути. <���…> Мы не обещаем никакой гармонии <���…> напротив, мы „обещаем“ новую борьбу, новое неравенство, новую революцию» («Отношение социал-демократии к крестьянскому движению»). При этом Ленин подчеркивал оригинальный, собственно русский, то есть отличный от французского, характер революции 1905 г., причем нередко его дискурс напоминает Веничкино словоблудие – вот один из его источников:

«Жирондисты современной русской социал-демократии, новоискровцы, не сливаются с освобожденцами, но оказываются фактически <���…> в хвосте у них. <���…> Якобинцы современной социал-демократии – большевики, впередовцы, съездовцы или пролетарцы, не знаю уж, как сказать, – хотят поднять своими лозунгами революционную и республиканскую мелкую буржуазию и особенно крестьянство до уровня последовательного демократизма пролетариата, сохраняющего свою полную классовую особенность. <���…> Это не значит, конечно, чтобы мы хотели обязательно подражать якобинцам 1793 года, перенимать их взгляды, программу, лозунги, способы действия. Ничего подобного. У нас не старая, а новая программа – программа-минимум Российской социал-демократической рабочей партии. У нас новый лозунг: революционная демократическая диктатура пролетариата и крестьянства. У нас будут <���…> и новые способы действия, соответствующие характеру и целям стремящейся к полному социалистическому перевороту партии рабочего класса» («Две тактики социал-демократии в демократической революции»).

Коль скоро Ленин определял империализм как высшую и последнюю стадию развития капитализма (30.40), то, по логике теоретиков и практиков ленинизма, к периоду написания «Москвы – Петушков» капиталистические страны должны были бы прекратить свое существование, чего, как известно, не случилось. Отсюда утверждение французов «стервозность у нас еще не высшая ступень и далеко не последняя» следует трактовать как явное несогласие с ленинской градацией процесса развития и загнивания капиталистического мира.

30.42C. 74. …я плюнул, сжег свои рукописи вместе с мансардой и антресолями… —

Намек на Гоголя, по слухам сжегшего рукопись 2-го тома «Мертвых душ», а также реминисценция финала «Мастера и Маргариты» Булгакова, где Азазелло убивает (и воскрешает) плюнувших на мирскую жизнь Мастера с Маргаритой и предает огню их подвал (подвал, антресоли, мансарда – какая разница?) – поджигает «пачку старых газет на диване, а за нею и рукопись» («Мастер и Маргарита», ч. 2, гл. 30) романа Мастера.

Кроме этого, учитывая важный для «Москвы – Петушков» оперный пласт, необходимо напомнить, что в 1-м акте оперы Джакомо Пуччини «Богема» (1894–1895), находясь в холодной парижской мансарде, один из главных героев оперы – поэт Рудольф – сжигает в печке рукопись своей драмы (кстати, в пяти актах – ср. 25.7).

30.43 …через Верден… —

Верден – город на северо-востоке Франции, знаменитый так называемой Верденской операцией 1916 г. – одним из крупнейших сражений Первой мировой войны, в котором германская армия в течение шести месяцев безуспешно пыталась прорвать оборону французов. Встречается у поэтов – у Северянина: «Ни до Вердена, ни до Риги / Нет дела никакого нам…» («Поэза северного озера», 1916); и у Мандельштама: «Яд Вердена всеядный и деятельный…» («Стихи о неизвестном солдате», 2-я и 3-я редакции; 1937).

30.44 …к Ламаншу. —

Ла-Манш – пролив, вместе с проливом Па-де-Кале отделяющий Великобританию от Европы. Естественно, упоминается поэтами, например Есениным:

(«Письмо к женщине», 1924)

30.45 …к Альбиону. —

Альбион – самое древнее название Британских островов (встречается еще у Птолемея); употребляется для называния Англии; обычно считается устаревшим и сугубо поэтическим названием. Байрон писал: «Жил в Альбионе юноша» («Паломничество Чайльд Гарольда», песнь 1, строфа II); «Как всякий юноша, завидевший впервые / Туманный Альбион, Жуан распознает / В себе род гордости» («Дон Жуан», песнь 10, строфа LXV). У русских поэтов Альбион фигурирует, к примеру, у Батюшкова: «Я берег покидал туманный Альбиона…» («Тень друга», 1814), у Цветаевой: «Плачь, туманный Альбион!» («Я берег покидал туманный Альбиона…», 1918).

Однако в публицистике это слово охотно эксплуатировалось и во времена Венички – вот, например, заголовок газетной заметки, посвященной навязыванию США своей финансовой политики Англии: «Набег на Альбион» (Известия. 1968. 17 октября).

30.46 Я шел и пел: «Королева Британии тяжко больна, дни и ночи ее сочтены…» —

Веничка цитирует старинную английскую балладу «Королева Элинор» («Queen Eleanor») в классическом переводе Самуила Маршака:

Сюжет баллады хорошо известен: умирающая королева Британии (по происхождению француженка, то есть любвеобильная особа) желает исповедаться; посылать за исповедниками во Францию уже поздно; тогда ее муж облачается в одежды священника и принимает ее исповедь, состоящую сплошь из признаний в прелюбодеянии и неверности мужу-королю.