Сергей Заяицкий - Баклажаны

Внезапные крики послышались между двумя белыми амбарами. Он увидал пыльных черномазых ребятишек, которые показывали дули Лукерье, ковылявшей по огородам со своею клюкою. Они что-то кричали ей по-украински. Среди непонятных слов Степан Андреевич различил, однако, припев: «Крашеные губки, драные юбки». Один из мальчиков подбежал к Лукерье сзади и сильно дернул ее за подол. Послышался треск, и кусок гнилых лохмотьев остался у него в руках. Лукерья вдруг обернулась и клюкою ударила мальчика прямо по зубам. Крик негодования раздался кругом…

Мальчик, которого ударила убогая, ринулся вдруг, как звереныш, сшиб ее с ног и что-то закричал другим мальчикам. Они мгновенно распластали Лукерью лицом в грядку и, задрав ей лохмотья, принялись хлестать крапивой, громко выкрикивая непристойное слово, которое в переводе на язык пристойности означает женщину легкого поведения.

Степан Андреевич был подвержен приступам благородного негодования и давал волю этому негодованию главным образом в тех случаях, когда мог сделать это без особого для себя ущерба. Он сразу учел силы свои и силы мальчиков и, кинувшись на гнусную группу, расшвырял ее, как котят, и помог встать Лукерье… Поднял ей клюку, мешок и оторванный кусок подола. Правда, сделал он это все с осторожностью, ибо уж очень грязна была его protegee. Мальчики хохотали, выглядывая из-за угла. Лукерья плакала навзрыд, но тихо, страшно кривя свою свихнутую челюсть. Степан Андреевич вдруг ясно представил себе, как хрустела эта челюсть, зацепляясь за баклажанские булыжники… и (странно) отошел с некоторым отвращением.

— Они вас больше не тронут, — сказал Степан Андреевич уверенно. — Но идите лучше на улицу.

Лукерья, плача, кивнула головой, и в этом кивке было что-то женственное, жалкое, робкое… должно быть, так кивала она, когда страшный любовник приказывал ей достать самогону. Она встала затем и покорно пошла, нескладно волоча одну ногу.

Степан Андреевич грозно посмотрел на хохочущих мальчишек, и все рожи мгновенно исчезли. Он стряхнул с коленки пыль и пошел дальше по тропинке. Шел, шел и опять уперся в плетень.

Тут уже он остановился в полном недоумении, наконец решил повернуть обратно.

— Сюды, сюды, — послышался голос, — сюды, пан.

Девчонка в пестром платьице, запыхавшись, взволнованно, бежала за ним.

— От сюды, сюды, пан…

Она указывала пальчиком на какой-то белый домик, из трубы которого клубами валил черный дым.

Степан Андреевич поглядел на окно домика и вдруг испытал чувство человека, увидевшего под ногами змею. Мурашки пробежали у него по спине. Из окна пристально глядел на него… труп Бороновского. Впрочем, труп этот вдруг пошевелился и исчез внезапно, как Мефистофель в тумане.

— Сюды, сюды, — бормотала настойчиво девочка, — сюды, пан.

Степан Андреевич с некоторым удивлением последовал за ней.

Он вошел в светлые сени.

— Це живет пан Бороновский, — сказала девочка, приотворяя дверь.

— Да, да, — послышался хриплый голос.

В большом кресле, обложенный подушками, сидел Бороновский, пытаясь любезно улыбнуться и как-то странно, словно с жадностью, смотря на гостя. Он дрожал, как в лихорадке, поминутно утирая платочком лоб.

— Меня действительно трудно найти, — сказал он, — я увидал, как вы стоите и озираетесь… Хорошо, что была тут Галька… я уж ее послал… А сам я даже крикнуть не способен… Подошел бы к окну и… упал… Ужасная слабость…

— Да, здесь такая путаница в этих закоулках, — сказал Степан Андреевич, не совсем уясняя себе, в чем дело.

— Спасибо вам… спасибо вам, что навестили… Сейчас зайдет еще Андрей Петрович… это наш доктор, старинный баклажанец… Фамилия его Шторов, отличный врач и человек в высшей степени гуманный… Он имеет доброту меня сейчас пользовать, что при моих малых средствах является истинным благодеянием с его стороны… Хотя я стараюсь оплатить ему книгами… У меня все, что осталось, — это книги… Вон там в углу шкапчик… Есть очень хорошие сочинения, не говоря уже о классиках, которые представлены полностью… У Шеллера-Михайлова только не хватает пятого тома, зачитал один агроном… и не по своей вине… убит он был очень зверским образом… А доктор наш — большой любитель чтения… Есть еще по-немецки Гете и Шиллер… Гейне я продал… он слишком насмешлив… Всегда начинается у него так высоко, а в конце обязательно осмеет все… чувство… и так это тяжело… Есть Золя и Гюи де Мопассан… их многие считают неприличными писателями, а, по-моему, они очень верно пишут… Иногда фривольно… но это уж французская черточка… Еще вот Альфонс Додэ… «Письма с мельни…»

Бороновский вдруг ухватился за ручки кресла и странно хрюкнул.

— Вы не так много говорите, — посоветовал Степан Андреевич.

Тот кивнул головой и выдавил улыбку.

— Лучше вы говорите, — прошептал он, — скажите, вы сами обо мне вспомнили, или… Вера Александровна была так добра, что просила вас?

Он остановился и затрясся, ожидая ответа.

— Вера Александровна тоже говорила…

— Что же она говорила?

— Она удивлялась, что вы к нам не заходите…

Бороновский выразил при этом какое-то радостное недоумение.

— Она удивлялась? Как же она удивлялась?

— Говорила: «Что-то Петр Павлович к нам давно не заходил».

— В самом деле!..

— Серьезно…

«Если она этого и не говорила, — подумал при этом Степан Андреевич, — то могла ведь сказать».

— Вы передайте ей от меня привет и скажите, чтоб она на меня не сердилась… дело в том, что у нее могут быть причины на меня сердиться.

Дверь в комнату вдруг распахнулась. Вошел небольшого роста плотный и уже пожилой человек в люстриновом потертом пиджаке и в соломенной фуражке. Он был красен красным загаром, оттенявшим его седые усы.

— Вот, — проговорил Бороновский с некоторым страхом, — это доктор Андрей Петрович, а это… Кошелев, Степан Андреевич… племянник Екатерины Сергеевны.

— Очень приятно-с…

Доктор хмуро оглядел комнату, потом подошел к Бороновскому и, глядя в пол, принялся щупать его пульс…

— Гробовщика в гости позовите, чайку попить… чтоб гроб получше сделал, — грубо сказал он вдруг.

Бороновский смущенно поглядел на Степана Андреевича, словно хотел сказать: «Ведь вот — он всегда так, а между тем гуманнейший человек».

— Небось вставали сегодня? Сознайтесь, вставали?

— Только к окну… Вот их…

— Ну, и подыхайте, мне наплевать!..

— Андрей Петрович, голубчик…

— Сами лечиться хотите, извольте-с… Мне хлопот меньше… Сволочь вы эдакая, ведь вам же нельзя двигаться… и разговаривать нельзя…

— Я разве разговариваю?

— Гостей принимаете… Вы бы салон открыли… Подумаешь… мадам Рекамье.

— Я просто так зашел, — пробормотал Степан Андреевич,